Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Историю нашей литературы писала тайная полиция – топором дровосека. Вот и Марамзину не поздоровилось. То есть нам, опять же, не повезло.

Тут бы надо еще предложение в противовес, про историческую справедливость – типа писатель молодец, а мерзавцы повержены, – придумайте сами.

Владимир Шилейко: Последняя любовь. Переписка с Анной Ахматовой и Верой Андреевой и другие материалы

М.: Вагриус, 2003.

«Согласившись написать несколько вступительных слов к этой книге, – признается Вячеслав Вс. Иванов, – я испытываю известную неловкость». С таким же чувством ее и читаешь.

То есть, конечно, все правильно и хорошо: что после смерти 86-летней Веры Константиновны Андреевой сын разобрал содержимое письменного ее стола; что нашел эту пачку писем, перевязанную голубой ленточкой; что тридцать лет ее хранил; и что удалось издать.

Не ждать же еще сто лет – когда, уже без сомнения, все личное выдохнется, и в частных документах века XX, совершенно так же, как в официальных, останется только воздух эпохи с плавающей в нем пылью; когда диковинный словарь и синтаксис и невероятные реалии будут под микроскопом любопытней и забавней, чем выражения крошечных (на таком расстоянии) лиц и боль условных тел.

Какое, например, для Владимира Казимировича Шилейко было бы счастье, попадись ему глиняный цилиндрик, на котором хеттской клинописью беременная три тысячи лет назад женщина сообщала бы мужу, что побывала у сведущего человека (допустим, жреца) и он ей посоветовал то-то и то-то! Как обогатила бы его находка сравнительную грамматику, историю медицины, этнопсихологию… да мало ли наук!

Но вот от этой супружеской переписки нас отделяет меньше чем одна жизнь. Читать – рано. И, между прочим, слишком грустно.

Слишком жаль этих людей, из последних сил выгребающих против течения зловонного быта. (Конец 20-х XX века: квартиры уже коммунальные, но интеллигенты прислугу еще держат; отопление дровяное, освещение свечное, и есть надежда на водопровод.) А покуда, значит, персонажи барахтаются (медицина, кстати, пещерная;

вообще, одна лишь почта работает как часы), – ихнюю социальную прослойку сортируют по анкетам, и ненадежные сорта лишаются подкормки. А впереди – нам-то видно – вряд ли не ждет профессора Шилейко тюрьма; так что туберкулез, погасив его, спасет жену – Веру Константиновну – и сына. Который письма нашел и ленточку развязал голубую.

Но я-то, читатель-то, какое право имею знать, что и в этих обстоятельствах, жалких и безнадежных, такие-то люди, чисто конкретные, умудрялись вдобавок мучить друг друга и себя то ревностью, допустим, то тревогой (и что болело, и чего боялись; и чего не понимали друг в друге, и что не нравилось), – зачем передоверены мне их тайны – для меня ведь, чужого и пока живого, ничтожные, но не для этих двоих? Все это, представляющееся снаружи несчастным и некрасивым – таким же, как все наше, – заключало в себе (тоже как и у всех у нас) нечто важное, случившееся только с ними, – для того и случилось.

Обидней же всего (хотя и вчуже), что не в них дело. Не в Андреевой, не в Шилейко и не в письмах. Издательство, как вы понимаете, раскошелилось исключительно потому, что предыдущую жену Владимира Казимировича звали – Анна Андреевна. И тут есть два-три о ней упоминания да сколько-то записок от нее и к ней – главным образом про сенбернара Тапу. Ну и предполагается, что, прояснив Шилейко как все-таки крупную фигуру фона, неугомонное наше ахматоведение уточнит какой-то блик на драпировке главной героини.

У Алексея-то Шилейко – и у Вячеслава Вс. Иванова – мотив, наверное, был другой. Типа забросить в будущее сигнальный поплавок, чтобы дрожал на поверхности над затонувшим кораблем с пиастрами. Потому что В. К. Шилейко был, можно думать, гений, один из самых сильных. Мало что успел, и рукописи роковым образом пропали, – а современникам запомнился именно так – гениальным и не от мира сего.

И в этой книге так выглядит, даром что в ней перетираются почти сплошь тягостные пустяки. Все равно чувствуется, что поверх так называемой жизни он беспрерывно думает о чем-то другом – и вполне вероятно, что не по-русски, а на одном из тех других, пятидесяти двух, которыми, говорят, владел.

И, по правде говоря, такая злость берет! Злость на всех, кроме разве сенбернара Тапы да грудного тогда составителя книги, но в сущности – только на судьбу. Нет чтобы оставить человека в покое – чтобы жил, предположим, в Мраморном дворце на всем готовом, – и не напускать на него ни поэтесс, ни искусствоведок, ни Советскую власть. Читал бы горстке таких же, как он, ненормальных лекционный курс про досаргоновские храмовые ритуалы, а на сон грядущий сам себе – стихи какого-нибудь Гвидо Кавальканти… Это так, первое попавшееся, вообще же ученость мелькает между строк необозримая – и трудолюбие титана.

Вот кто не знал тоски по мировой культуре: звездам не темно.

Незнакомые принимали за городского сумасшедшего. Ходил в солдатской шинели, в ермолке. Каждый вечер измерял себе температуру.

Но градусник – не лекарство. И перевод «Гильгамеша» сгинул, должно быть, в приемном пункте вторсырья. Зато вот какие тексты сохранились для науки:

«Чаю мне не присылай: обошелся. Как бабушкино больное ушко, идут ли у Щетинкина зубки? – Прости, голубка, крепко тебя с сынишкой и всех целую. Твой Володик ».

Хосе Ортега-и-Гассет. Этюды о любви

Пер. с исп.; коммент. А.Ю.Миролюбовой. – СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2003.

Не собирался – да, собственно, и не собираюсь – рассуждать ни про какую любовь, а заглянул в эту книжку с чувством – заранее – глубокого удовлетворения. Мол, стала оперяться моя кооперация, и в культурном до чего городе нахожусь. Кроме того, это – и-посреди фамилии всегда меня пленяло. Философ с такой частицей, согласитесь, должен мыслить глубоко, а излагать красиво, как бы звучным баритоном.

На обложке он, кстати говоря, изображен: киноактер! красавец! В шляпе, в пальто, в перчатках, за рулем открытого авто – мужественный, гладко бритый. В точности каким воображаешь. Без очков.

А что «Восстание масс» оказалось сочинением довольно сухим, – так оно, может, рассчитано на людей с разработанным умом.

А тут уж, наверное, сад волнующих афоризмов, пройдемся-ка.

Я прошелся – и мне не посчастливилось. Вполне возможно, что сам, и только сам, виноват. И все-таки, даже рискуя сделаться посмешищем, разочарования не скрою.

Сад-то он действительно оказался сад, и ухоженный. И афоризмы произрастают в большом количестве. Но представьте, какая странность: вся эта флора шелестит профессорским таким занудным тенорком. Причем интонируя кокетливо-задушевно: ни дать ни взять мы на лекции в клубе рабочей молодежи.