Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Он пытался – да только не сумел, – но в общем практически сказал – вот что:

«Бей, барабан, хотя мне и не дано его услышать, – бей, потому что со смертью маршала не закончится история Российского государства, не исчезнет желание побеждать, не утратятся традиции военного искусства, точно так же, как много лет назад этого не произошло после смерти Суворова, несмотря на все опасения».

Вам смешно, граждане интеллектуалы? Вам думается, это капельку чересчур, немножко vulgar, да?

Ничего, придется потерпеть. Вот еще факт в пользу подзащитного. Просим приобщить к делу о реабилитации гр-на Бродского И. А.

«В феврале 1994 года, после того как Украина стала участником программы НАТО „Партнерство ради мира“, Бродский пишет стихотворение „На независимость Украины“, которое взорвало представления о нем как о поэте-эмигранте, навсегда порвавшем с Россией и со своим прошлым…

…Почему же сотрудничество с НАТО Украины, а не Грузии или, например, Узбекистана, вызвало столь гневную отповедь Бродского?

Ответ очевиден: поведение близкого человека (в данном случае представителя славянского содружества) всегда ранит глубже и воспринимается на более эмоциональном уровне. Легкость, с которой Украина была готова пожертвовать отношениями с Россией ради соображений сиюминутной выгоды (военной угрозы в отношении ее не было и быть не могло), взорвала поэта, придав его словам особую жесткость…»

Присовокуплен текст, переписанный с бесчисленными ошибками (примерно как вещдоки на процессе о тунеядстве в Дзержинском райсуде) и действительно крайне грубый. Что-то такое: «пусть теперь в мазанке хором гансы с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы…» Интернет-, видите ли, версия – с чьего-то, наверное, магнитофона, поскольку печатать это стихотворение Бродский вообще-то запретил.

Но как бы там ни было, а если подверстать сюда строчку типа «между вами, козлами, воспитанными в Исламе» (из стихотворения «К переговорам в Кабуле») да как следует разобрать еще и «Стихи о зимней кампании 1980 года» (где «ироническое наименование Чучмекистан не оставляет сомнений, на чьей стороне симпатии автора»), – получаем обоснованный вывод:

«Отъезд не повлиял на взгляды поэта, а значит, хотим мы этого или не хотим, нравится это кому-то или не нравится, в своих произведениях лишенный российского (российского? really? – С. Г .) гражданства Бродский оставался гражданином той страны, которую он много лет назад покинул».

Что и требовалось доказать.

Ну как, вам все еще смешно, высоколобые мои, безродные космополиты?

Вы-то ведь небось полагаете, что, даже будь это правдой – останься Бродский до последнего вздоха советским хоть насквозь (если когда-то был) – будь он хоть ГБлюб, юдофоб, вообще Михалков, – это ничего не значило бы, если бы он при этом писал, как он писал. (Другое дело, что – навряд ли.)

Вы-то воображаете, будто посмертная судьба Бродского давно решена. Как это у вас в предисловии к «Стратегиям чтения»? «Жизнь и произведения поэта стремительно становятся „античностью“ (какой, впрочем, мечтали стать всегда!), но у нас еще есть время, прежде чем вход в эту „античность“ окажется дверью, ведущей в архив»?

Вам, похоже, невдомек, что эта дверь может оказаться дверью спецхрана.

А книга г-жи Глазуновой, как уведомляет издательство, «написана доступным языком, не требует специальной подготовки и рассчитана на широкий круг читателей».

Которым в свое время разрешили читать Блока исключительно потому, что он проклинал страшный мир капитализма и сочинил революционную поэму «Двенадцать».

Которые до сих пор брезговали бы Цветаевой как изменницей родины, не растрогай она патриотические сердца, воспев рябину.

Которые, так и быть, нехотя, исключительно по своей душевной доброте, признают Мандельштама поэтом талантливым и даже отчасти русским, – учитывая срок давности высшей меры и восторги иностранцев.

Отлично зная этот круг, этот строй мышления – принадлежа ему, – г-жа Глазунова тем не менее пытается спасти Иосифа Бродского, напялив на него всю пошлость, какая нашлась.

Как все равно праведник мира.

А глумиться – что ж? Глумиться легко. Тем более над человеком, который пишет о стихах, не умея ни слышать их, ни даже разглядеть. Меня тоже забавляет, когда, например, г-жа Глазунова, вскрывая своим консервным ножом метафору из «Ниоткуда с любовью», сообщает: «образ зеркала как символа отражения традиционно присутствует и в прозе, и в поэзии», после чего приводит в качестве примера стихи Владимира Соловьева – про отблеск и тени . Когда строку «Пара раковин внемлет улиткам его глагола» поясняет: «Пара внемлющих улиток – это уши говорящего». Когда высказывает предположение, что треска в «Колыбельной Трескового мыса» – это, должно быть, эмигрант с просьбой о подаянии. И что сойка, которая, помните, кричит нечеловеческим голосом и обвиняет природу в преступлениях термометра против нуля, – тоже, скорей всего, эмигрант, чей, между прочим, «отъезд был не следствием политической ситуации в стране, а причиной – самоцелью…»

В некоторых случаях эти упражнения выглядят, увы, отвратительно. Хотя злая воля г-жи Глазуновой тут ни при чем. Конечно, человек, позволяющий себе отыскать в стихотворении Бродского «Облака» – «напоминание о тех, кто навсегда исчез в горной глуши Афганистана», – совершает, скажем без затей, подлог. Но таков уж метаболизм пошлости. Она питается невинной глупостью, зато ее выделения подобны ядовитой кислоте.

Сергей Доренко. 2008

Роман. – М.: Ad Marginem, 2005.

А ей-богу, неплохо. Очень даже неплохо. На уровне примерно Пелевина. И приблизительно в таком же ключе. Хотя пропорция политических чувств другая: там – отвращение, тут – высокомерное презрение, практически без тоски.

А также не хватает генеральной метафоры. Осуществляющей связь всех рассказанных событий.

Видите ли: вообразить, что в один ужасный день террористами – чеченскими, не чеченскими – будет захвачена подмосковная какая-нибудь АЭС, – это не фокус. Нечеловеческого напряжения творческой фантазии не требует.

Изобразить ближайшие последствия, то есть как поведут себя, узнав о неминуемой катастрофе, население и начальство, – тоже, в общем-то, дело техники, не более того. Все мы и так достаточно отчетливо представляем себе этот массовый стоицизм.

(Последствия отдаленные не так предсказуемы, но в них Сергей Доренко и не вникает, намечая перспективу грядущего условными значками, причем всего лишь двумя – одним минусом и одним плюсом: Россия в заглавном году исчезнет, а он – автор данного романа, имеющего быть написанным, учтите, спустя двенадцать лет, – останется ни в одном глазу, как огурчик.)