Борис Акунин - Как написать Хороший текст. Главные лекции [litres]

– Практически никогда. В 50-е, кажется, для «Голоса Америки» что-то я рассказывал, а с тех пор нет, я дал обет…

– Я к вам приехал из другой части света. Смилуйтесь!

– Не, не, я не буду…

– Ну, хорошо, а стихи мне можете прочесть?

– Стихи? Да нет, что-то и стихи не хочется.

– А знаете, – сказал я ему, и не соврал, – когда моему сыну было пять лет, я ему читал одно ваше стихотворение, и оно ему страшно нравилось. Может, прочтете для него?

– Для сына – прочту.

– Прекрасно, – сказал я.

И я включил магнитофон. Это единственная в мире запись, где Моршен читает это стихотворение. Оно простенькое, понятно, что приглянулось в нем пятилетнему ребенку.

Я знал и другие стихи Моршена и тоже попросил его их почитать. Его тянуло к той эпохе, которую он не прожил, к эпохе литературного модернизма. У американцев есть специальное слово для присуждения премий за какие-то ничтожные литературные достижения в школе. Тебе дают грамоту, где написано «wordsmith»; то есть ты – словесный кузнец, кузнец слов. Вот Моршен тяготел к такому «вордсмитству».

Разумеется, Моршен целиком и полностью был опрокинут в довоенное время. Он никогда не забывал, что он глубоко советский человек: заветы 20–30-х годов и советскую литературную тайнопись он унес с собой в свободную калифорнийскую жизнь. Одно из его ключевых программных стихотворений посвящено мифу о Гумилеве. Знаете, в 1921 году в Петрограде Блок читал свою речь, в которой он говорил, что скоро над Россией опустится тьма и все мы будем перекликаться во тьме именем Пушкина. 7 августа 1921 года арестовали Гумилева. И очень скоро интеллигенция в России стала перекликаться именем не Пушкина, но Гумилева. Пушкина, впрочем, тоже, но уже – и Гумилева. Стихотворение Моршена именно об этом.

После чтения стихов Николай Николаевич потребовал, чтобы магнитофон был выключен, и только тогда стал рассказывать мне о своей жизни. Надо добавить, что все это происходило зимой, пусть и калифорнийской, но все-таки достаточно прохладной. Время было за полночь. На плите стояли какие-то чаны, тазы, какие-то короба, и отовсюду торчала рыба, которую сам Моршен ловил, прогуливаясь на каноэ. И вот там буквально повсюду лежали совершенно небывалые балыки, – никогда ничего подобного я не видел. Ну, и самогонка, конечно, – целая батарея бутылей. Я сидел на струганой скамейке, а он все наливал, наливал. Я чувствовал, что весь пылаю, но загадочным образом не пьянею: потому, во-первых, что мне интересно.

Я спросил, почему, собственно, он выбрал именно Монтерей.

И вот он рассказывает:

– Дело в том, что в 1947 году, когда мы вместе с отцом находились в Гамбурге, бывшем тогда английской зоной оккупации, мы сидели в лагере для перемещенных лиц и слушали радио. А радио передавало не только немецкую музыку, но и Москву, что, конечно же, было интересно, поскольку все боялись депортации. И вот я слушал выступление Ильи Эренбурга: «Эмигранты, соотечественники, партия и правительство предлагают вам вернуться домой. Родина прощает вас. Возвращайтесь и трудитесь на благо советского народа. Но только если кто из вас будет долго раздумывать, а то и бежать в сторону, – продолжил Илья Григорьевич, – мы вас со дна морского достанем».

Произносил ли Эренбург эти слова, слышал ли их Моршен, или он их придумал в оправдание своей судьбы, – не имеет значения. Психическая реальность – такой же тип реальности, как и физическая. Он услышал так и испугался до хребта своего.

– Я уехал в Америку в 1950 году. Сперва преподавал в Сиракузах, потом я переехал в Калифорнию: подальше, подальше. А дальше-то некуда – дальше океан. Поэтому я выбрал самый западный мыс – Монтерей, и остался здесь».

К тому времени, когда происходил наш разговор, Моршена уже неоднократно звали вернуться на родину. «Мы вас устроим наилучшим образом, – говорили ему. – Вы получите премию, у вас будут книги, будет собрание сочинений, будет ЦДЛ и все остальные аббревиатуры».

Но Моршен отказался.

– Я помню: «Со дна морского…» И никому в жизни не верю.

Поговорив, мы расстались: было уже три часа ночи, у меня назавтра куча дел, а потом и отъезд. Не помня себя, не чувствуя своих ног, я пошел и на какой-то топчан, на какой-то тюфяк, набитый сеном, – у Моршена все было так, – рухнул мордой вниз в полном беспамятстве.

Проснулся я в совершеннейшей тьме, но скачком: меня подбросило. По дому кто-то бегал в тяжелых чеботах. Слышался нечеловеческий трехэтажный мат. Кто-то что-то тащил и ронял. Я схватил часы – вижу: половина шестого. Я даже не сообразил, как мало проспал. Первая моя мысль: «Суки! Добрались до нашего Моршена!..» Я натянул портки, криво застегнул рубашку, трусливо приоткрыл дверь – и увидел, что по дому, коленями врозь, перли Моршен, его жена – огромная такая бабища – и их сын. В половине шестого утра они тащили что-то наподобие дула от старинной петровской пушки.