Дмитрий Быков - Время изоляции, 1951–2000 гг.

Литература на 90 % в XX веке была сказочной. Это и мистические сказки Андрея Белого, это и сказы Павла Бажова, и советская социальная фантастика, не только Стругацких, а и Ариадны Громовой, и Севера Гансовского, Валерия Попова, Нины Катерли, гениального Александра Житинского и многих ещё. Всё это сказки, но не только потому, что сказку легче провести через цензуру. Ну что, Шварцу легче было? Он «Дракона» так и не провёл, постановки не было при его жизни, кроме одной, немедленно снятой. Но дело в том, что русскую вымороченную и рациональную реальность ничем нельзя было, кроме сказки, и выразить. И в этом смысле русская литература XXI века оказалась в мейнстриме ещё раньше. Главным бестселлером стала сказка о Гарри Поттере. Сегодня в России тоже главный жанр – фэнтези, и это началось именно в XX столетии. Потому что реальность такая, что не сказку про неё написать нельзя.

И третья тенденция, наиболее, на мой взгляд, перспективная и занятная – это сложные динамические соотношения прозы и поэзии. На путях поиска прозопоэтического синтеза советская литература сильно преуспела в XX столетии, начиная с уже упомянутого Белого, кончая, скажем, Отаром Чиладзе с его музыкальной, почти поэтической прозой, или Олжасом Сулейменовым, или Тимуром Зульфикаровым. Но, конечно, русская литература сделала очень существенный шаг в поиске нового языка, который отчасти проза, а отчасти поэзия. Я даже рискну сказать, что русская поэзия, может быть, была в XX веке лучше и интереснее прозы. Выбор первой десятки русских поэтов в XX веке – это почти нерешаемая задача. Понимаете, допустим, с первой пятёркой мне всё понятно, даже шестёркой. Блок, Маяковский, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Мандельштам. Тут уже как бы не свернёшь, это безусловно так. А остальные четверо – тут такая будет битва за эти вакансии! Конечно, Заболоцкий, куда без Заболоцкого. Конечно, Твардовский, куда без Твардовского. Наверно, Слуцкий, может быть, Самойлов. А куда тогда девать Окуджаву и Мориц, которая до нынешнего своего периода, назовём это так, очень много успела написать прекрасных стихов? А Бродский? Что с ним делать? Вот, кстати, первая мысль очень многим придёт о Есенине. Он поэт, конечно, далеко не того ранга, но и Есенина куда-то надо в этой ситуации девать. Высоцкий! Ну что, надо двадцатку уже тогда сразу, потому что четвёрка – с ней очень сложно. А шестёрку уже никто не поколеблет. А Павел Васильев? А какие-нибудь не самые очевидные, но грандиозные новаторы вроде Кирсанова и Мартынова? А Новелла Матвеева, а Галич? Ну нет, ребята, тут надо сразу же тридцать мест, тридцать позиций, и то им будет тесно!

Да, в России была великая поэзия. Прав Набоков, сказавший, что русская проза XX столетия была в достаточной мере всё-таки суконной и довольно традиционной: кроме Ильфа и Петрова, глазу отдохнуть не на чем; во всяком случае, всё не очень интересно. Но поэзия была такая, что весь мир остаётся позади. Здесь мы шагнули вперёд очень резко. Почему это так вышло? Напрашивается одно объяснение – что русская поэзия в XX веке существовала подзапретно, как и вся литература. А поэзия проще запоминается, в ней есть мнемоника. Михаил Гронас, объясняя, почему в русской поэзии возобладала рифма над верлибром, довольно точно заметил, что русскую поэзию надо было запоминать, передавать изустно.В лагере даже Солженицын писал стихи, потому что их можно было запомнить, а прозу нельзя, и никак её не сохранишь. Только Даниил Андреев умудрился частично записать «Розу мира» во «Владимирском централе», и то не сохранил, ему пришлось её целиком написать заново – великий человек сумел этот подвиг осуществить. Но вот русская поэзия, будучи вынужденной передаваться изустно, существовать в авторской и читательской памяти, открыла удивительную закономерность. Она подцензурно сумела существовать. И поэтому передававшиеся на маленьких листочках, передававшиеся на копиях (« „Эрика“ берёт четыре копии »), благодаря магнитофонной культуре, благодаря изустной традиции передачи песен – поэтому именно русская авторская песня стала одной из главных форм существования поэзии. Поэзия была формой выживания литературы, и поэтому русская поэзия XX века выше, чем русская проза. Может быть, свою великую прозу нам ещё предстоит написать.

Ещё одна тенденция, которую бы я, наверно, выделил отдельно, она как-то вне всех списков, – это доминирование нон-фикшн. Дело в том, что русская реальность XX века была такой, что выдумывать о ней, выдумывать её – это как-то почти кощунственно.Лев Аннинский, читая прозу Адамовича и почти документальный «Тяжёлый песок» Рыбакова, сказал: «Дорого бы я дал за то, чтобы это был домысел, вымысел, сгущение и типизация» – то есть главные приметы художественной прозы, добавлю я от себя. Но это не сгущение, это не типизация. Это правда. И поэтому появилось то, что Алесь Адамович называл сверхлитературой, литература последней правды, литература, которую вымысел оскорбит. И действительно, во всем мире мы наблюдаем сейчас очевидное торжество нон-фикшена. Нон-фикшен начался не с 60-х годов, не с нового журнализма, не с Капоте и не с Вульфа, как любят думать в Америке. Он начался вообще-то с Короленко, с его расследования о деле мултанских вотяков, с «Дела Бейлиса», с «Подвала № 13» о кишинёвском погроме. Русская документальная проза началась раньше, потому что она раньше столкнулась с чудовищной реальностью, которую нельзя описать, которую нельзя выдумать, которую можно только зафиксировать дословно. И наша сверхпроза, как это назвал Адамович, представлена сегодня Светланой Алексиевич, лучшим мастером этого жанра, нобелевским лауреатом, человеком, который дал услышать не голос героя, а, как она сама говорит, хор. А ещё Бродский говорил: «В настоящей трагедии гибнет не герой – гибнет хор».

Ну, и если уж говорить о самой последней тенденции: в постсоветскую литературу хлынули непрофессионалы. Нигде нет столько графоманов, как в русском литературном Интернете. XXI век – это век графоманов, век фанфиков, век самодеятельной прозы, потому что профессионалы привыкли зависеть либо от цензуры, либо от рынка. А Интернет – это хор графоманов, но, может быть, из этого хора, из этого питательного гумуса когда-то зазвучат какие-то новые голоса. И с этой надеждой в начале XXI века мы остаёмся.

Литература в России всегда в нечётные века переживает великий прорыв. Мы стоим сейчас на пороге прорыва, сопоставимого с шестидесятыми годами XIX столетия, перед новой «Войной и миром», перед новой «Анной Карениной», перед новыми «Карамазовыми». Нам предстоит осмыслить недоосмысленный опыт XX века и пережить, как и в XIX-м, великое очищение, великое начало новой культуры.