Дмитрий Быков - Время изоляции, 1951–2000 гг.

Правда, одно уже Сорокин действительно заслужил. Уже девяностые годы, а отчасти и нулевые – это его эпоха, ничего не поправишь. Правда, это и эпоха Пелевина тоже, но, как известно, комбинация наркотиков всегда действует сильнее, чем что-нибудь одно. Поэтому, увлекаясь Пелевиным, я советую вам всё-таки иногда перечитывать, как я перечитываю, Сорокина, чтобы вы напомнили себе, на каком зыбком и кровавом фундаменте стоит мир.

«Время ночь» не только самая известная повесть Людмилы Петрушевской, хотя я, например, гораздо больше люблю её роман «Номер один», который действительно номер один, мне кажется, в российской социальной фантастике, но это ещё и диагноз эпохи. Действительно, настало время ночь. После эйфории 1991 года настало время нищеты, растерянности и, пожалуй, депрессии.

Мы поговорим о Петрушевской в двух аспектах: как она это делает и, собственно, зачем она это делает. Я никогда не скрывал, что значительная часть текстов Петрушевской меня бесит. Вообще всегда, когда меня бьют ниже пояса, даже ради моего блага, это вызывает у меня сложную реакцию. Но я откровенно при этом считаю, что Петрушевская лучший из ныне живущих российских прозаиков, и если когда-то у меня было два твёрдых кандидата от России на Нобелевскую премию, Искандер и Петрушевская, то вот сегодня он остался один. Сравнение творчества Петрушевской с Елинек подсказывает, что, конечно, Нобель – несправедливая институция. Петрушевская писатель звериной силы, такой силы, которая даже людей, на дух её не принимающих, заставляет восхищаться, относиться к ней с безумной смесью раздражения и восторга. Даже Александр Твардовский, которому она была ну совсем поперёк души, прочитав в 1969 году её рассказ «Такая девочка, совесть мира», начертал: «Не печатать. Связи с автором не терять». Ему не привелось наблюдать её могучий поздний возраст – Петрушевскую как прозаика не печатали до 1991 года, условно, до конца восьмидесятых, когда в «Огоньке» начали появляться рассказы конца шестидесятых годов. А потом она ворвалась в русскую литературу! Её знали, как драматурга, студийку Арбузова, человека исключительных и разнообразных дарований: и песни под гитару, и стихи, и великолепная графика и акварели, и журналистика, и критика, и, конечно, первоклассная драматургия. Хотя драмы Петрушевской – лишь подготовительные эскизы, как мне кажется, к её прозе, но чудесные абсурдные пьесы, такие как «Три девушки в голубом», или «Московский хор», или «Анданте» – я думаю, порядка двадцати пьес высочайшего класса. Но всё это побледнело перед рассказами и повестями, которые стали широко печататься в девяностые годы.

Как это делается, в общем, понять несложно. И когда попривыкнешь и научишься имитировать интонацию Петрушевской, а имитируется она поразительно легко, как всё стилистически яркое, тогда уже ожог не так силён. Но в первый момент, конечно…

«А ведь они дружили, Дуня и Алёна, в детстве, мы отдыхали рядом в Прибалтике, я, молодая, загорелая, с мужем и детьми, и Маша с Дуней, причём Маша оправлялась после жестокой беготни за одним человеком, сделала от него аборт, а он остался с семьёй, не отказавшись ни от чего, ни от манекенщицы Томика, ни от ленинградской Туси, они все были известны Маше, а я подлила масла в огонь: поскольку была знакома и с ещё одной женщиной из ВГИКа, которая славна была широкими бёдрами и тем, что потом вышла замуж, но ей на дом пришла повестка из кожно-венерологического диспансера, что она пропустила очередное вливание по поводу гонореи, и вот с этой-то женщиной он порывал из окна своей «Волги», а она, тогда ещё студентка, бежала следом за машиной и плакала, тогда он из окна ей кинул конверт, а в конверте (она остановилась поднять) были доллары, но немного. Он был профессор по ленинской теме».

В одной фразе вся жизнь поколения, здесь вам и гонорея, и широкие бёдра, и совместный отдых в Прибалтике, и профессор по ленинской теме. И мы с поразительной живостью видим даже манекенщицу Томика и ленинградскую Тусю. Наша жизнь прошла рядом с ними, в этой среде. Петрушевская после рассказа «Свой круг», который появился в «Новом мире» и составил ей прочную славу крупного прозаика, печатала вещи одна сильнее другой.

Как совершенно правильно замечает Марк Липовецкий , в основе этих произведений лежит всегда острая, до физиологии и до неприличия, любовь матери к ребёнку. Вообще Петрушевская очень физиологична, во «Времени ночь» достаточно вспомнить эту сцену, когда у женщины в такси отходят воды, и тут же на эти воды прилетает муха, и в скобках написано – ну что взять, наши кровавые дела. Конечно, тогда многие, ну например, Алла Латынина, очень точно заметили, что это не особенность жизни, а особенность авторского взгляда, иногда глаза можно и отвести, но взгляд Петрушевской прикован к ужасному. Она такой Андерсен. Конечно, она рассказывает сказки, но это страшно жестокие, физиологические андерсеновские сказки. Андерсеновские сказки же тоже ужасно жестокие, вспомните «Красные башмаки». И при этом она всё время рисует розовый куст на своих акварелях, и, действительно, Андерсен тоже очень любит розовый куст, потому что, когда он растёт из крови, гноя и навоза, он производит огромное, ещё усиливающееся впечатление.

Чего нельзя отнять у Петрушевской, так это потрясающей языковой точности, особенно в диалогах – сказывается мощная драматургическая школа. Ну и, конечно, что там говорить, она замечательно чувствует болевые точки читателя, она действительно специалист по нанесению ударов именно по этим болевым точкам. И это всегда одинокая женщина, всегда несчастная обманутая мать и всегда страшный хищник мужчина. И мужчина у неё всё время груб, всё время жесток: расстаётся и бросает доллары в конверте, является при этом специалистом по ленинской теме, то есть ещё и лицемером. Он отбирает у женщины всё, насилует её и обжирает, а она продолжает его боготворить и смотрит на него огромными трагическими глазами, как Анна Андриановна, главная героиня-повествовательница во «Времени ночи», поэтесса, болезненная пародия на Анну Ахматову с её прямой осанкой и с её гордостью, горделивостью. Мужчины у Петрушевской всегда физиологичны, и этим исчерпываются. Они очень много едят, и я, который имеет привычку читать за едой, всегда жутко стыжусь этого, когда читаю Петрушевскую, потому что много ест сын во «Времени ночи», который только что вышел из тюрьмы и теперь приходит и объедает мать. Физиологические, пищевые, гастрономические ассоциации у Петрушевской возникают очень часто. Когда она пишет о недоношенном ребёнке, она пишет, что он весил триста грамм – пачка творогу, и у нас этот творог так и остаётся как привкус этого недоношенного ребёнка во рту. Умеет она совместить два плана бытия – физиологический и гастрономический.