Сергей Бураго - Набег язычества на рубеже веков

Но на самом деле это – закамуфлированное под христианство язычество: все тот же приоритет национальных ценностей, вся та же идея самодельной государственности. Все то же отсутствие за всем этим живого человека как безусловной ценности нашего мира. Да, по сути, и отсутствие ценностной характеристики самого окружающего нас мира, который как-то сузился до корпоративных интересов людей, способных идентифицировать себя с миром в диапазоне от рода и клана до нации.

В позапрошлом выпуске «Русской мысли» 14в статье Михаила Ситникова, посвященной общественной организации «Союз православных граждан РФ», читаю о главной цели этого сообщества: «изменить политический строй России в соответствии с идеей национальной и религиозной исключительности русской нации и православия». Читаю о необходимости «бороться всеми доступными средствами» со всем, что направлено против становления русского этнократического общества», которое, разумеется, должно иметь при себе «орган нравственного контроля, формируемый Русской православной церковью при Правительстве Российской Федерации». И конечно же, в СНГ считают, что основой государственной политики страны должен быть приоритет «национальных интересов России».

До боли знакомая картина, не правда ли? Этакое соединение «патриотизма», «возрожденной духовности» на сей раз в виде «православия» и той самой «нравственности», которую следует блюсти полицейскими мерами, и, конечно же, – «национальные интересы», которые – превыше всего.

Так вот, весь этот комплекс мыслительных установок, древний, как языческие времена, – решительно противостоит и духовности, и нравственности, и религиозности, и вообще самой сущности культуры, но являет собой дикость в ее откровенно биологическом измерении.

В самом деле, как известно, в самом термине и понятии «культура» заложена система ценностей, которая приводит нас к ощущению, переживанию и жизненному воплощению того высшего Смысла, вне сферы которого невозможна сама наша жизнь. Культура – это не собрание книжек, холстов и зданий, а принцип человеческой жизни, направленный на становление ощущаемой и все чаще – слава Богу – уже и осознаваемой нами положительной смысловой основы всего видимого и невидимого мира. Этот принцип может быть реализован буквально во всех сферах деятельности человека, от бытовой до отвлеченно интеллектуальной. Потому та или иная книга может либо быть явлением культуры, либо быть им лишь в какой-то своей части, либо вообще им не быть: ее предметное существование еще недостаточно, чтобы отнести ее к сфере культуры. То же можно сказать и о спектакле, и о картине или стихотворении, то же можно сказать и о прожитом дне или целой жизни, о наших отношениях с окружающими, – буквально обо всем, что является проявлением человеческой активности. Если слово есть некий результат смыслополагания в нашем сознании, то культура есть некий результат смыслополагания в нашей деятельности.

Отличительная черта русской культуры – в ее жизнетворчестве, в ее неразрывности с самыми последними вопросами бытия и самыми страшными проблемами жизнеустройства, и потому она в лучших своих образцах – великое творение духа и человеческой культуры. Здесь писатель – не профессия, а до конца состоявшаяся в творчестве жизнь, со всей ее онтологической и социальной трагедией. Не казаться, а быть, возможно, главный принцип писателя в России XIX, да и XX века. Но ведь сама предельная воплощенность всего человека в творчестве всегда шире и глубже сферы его социальной, национальной, конфессиональной или какой-либо иной самоидентификации, бытие человека всеохватнее его атрибутивности, отсюда и мысль Достоевского о всемирности русской души. Впрочем, имея в виду Гете или Шеллинга, можно с той же определенностью сказать и о всемирности немецкой души, имея в виду Данте – о всемирности итальянской души и т. д. Не творчество подлинного художника входит в сферу его национального самосознания, а напротив, его национальное самосознание является одним – и не всегда самым главным – атрибутом его творчества. Так уж случилось, что более чем где бы то ни было в Европе, социально зависимый русский писатель в творчестве своем взрывал эту социальную и всякую иную свою атрибутивность и входил в сферу взаимоотношений «человек-мир», не уничтожая, но выходя за пределы также и своей национальной самоидентификации.

К неудовольствию русских и всяких других «патриотов», с внезапно «возрожденной христианской духовностью и национальным самосознанием» напомню о Владимире Соловьеве, так много значившем для русской, а затем и западной философии XX столетия, не говоря уж о литературе Серебряного века. «Религия, – писал В. Соловьев, – запрещает нам почитать ограниченные предметы вместо бесконечного Божества; такие обожествленные предметы она осуждает как идолы и служение им как идолопоклонство. Точно так же в нравственной и социально-политической жизни, если частные интересы какой бы то ни было группы людей ставятся на место общего блага и преходящие факты идеализируются и выдаются за вечные принципы, то получаются не настоящие идеалы, а только идолы. И служение этим сословным, национальным и прочим идолам, как и идолам языческих религий, непременно перейдет в безнравственные и кровожадные оргии» 15.

Страшно сознавать актуальность этих слов, написанных более 100 лет назад (в 1891 г.), сейчас, когда «сословные», или, говоря по-марксистски, «классовые» идолы сменяются идолами национальными, и когда нет никакой гарантии, что нам удастся избежать «безнравственных и кровожадных оргий». Что-то нереальное, почти мистическое в том, что ни книги, ни история ничему нас не учат. Новоявленные православные знать не хотят апостола, возвестившего, «что во Христе нет эллина и иудея, скифа и римлянина, то есть, что национальные противоположности упраздняются в высшей истине человеческой жизни» 16, наиболее последовательные экс-атеисты и вообще, как мы знаем, отрицают христианство и провозглашают национально-исконное и «корневое язычество, в том числе и «языческую идею абсолютного государства» 17.

Мы действительно столкнулись на рубеже веков с многосторонним и разнообразным нашествием язычества. Мы вследствие нашего «духовного возрождения» оказались вновь в Вавилоне, при строительстве старой башни, которая должна продемонстрировать самодостаточность «отдельно взятой» индивидуальности, то ли, так сказать, в масштабе одной человеческой особи, то ли в масштабе рода, то ли в масштабе нации, то ли в масштабе «отдельно взятой» религиозной конфессии. Но башня не может быть построена, а Вавилон разрушится.

В отличие от нашего, по сути, атеистического язычества, сотворенного наспех для «идеологического обеспечения» национальной государственности, язычество историческое и подлинное было необходимым путем человечества к осознанию своего органического единства. Замечательно писал об этом Шеллинг в своем «Введении в философию мифологии»: закон Моисея «являет себя насквозь пронизанным языческим началом, но у этого начала временное значение – вместе с самим язычеством он будет снят. Но если это начало, послушествуя необходимости, по преимуществу стремится лишь сохранить основу для будущего, собственный принцип будущего возложен на пророков <���…>. В пророках же чаяние, ожидание грядущей освободительной религии прорывается не только в отдельных изречениях – это главная цель и основное содержание их речей, и такая религия – это уже не просто религия Израиля, и только, но религия всех народов; чувство негативности, от которого так страдают они сами, наделяет их равным чувством за все человечество – они начинают и в самом язычестве видеть грядущее» 18.