Стюарт Голдберг - Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Внутри Айя-Софии лирический герой обнаруживает не систему противодействующих сил, по воле зодчего-творца вздымающую на невероятную высоту громаду соборных стен, а древнюю мудрость и «серафимов гулкое рыданье» 265. И все же, не расставаясь с размахом и глубиной символистской внутренней бездны, Мандельштам заключает эту бездну в рамки акмеистического стихотворения 266. Внутри этих крепко слаженных стихов с их классической формой и изящной экспозицией стоят твердые стены храма. И это «опоясывание» – прочное: «И серафимов гулкое рыданье / Не покоробит темных позолот».

Символистская Мудрость (София) была похищена и должна теперь служить акмеизму, придавая новой поэтике внутреннюю глубину, так же как колонны храма Артемиды Эфесской, «похищенные» Юстинианом, служат структурной опорой для христианского собора (а позже – для мечети). Символистское наследие не обесценено и будет и дальше сохранять свое место в поэтике Мандельштама. Уверенный тон стихотворения позволяет говорить здесь не о критике символистской поэтики и не об оспаривании ее, а об открытом присвоении символистского святилища.

В сущности, «футуризм должен был направить свое острие не против бумажной крепости символизма, а против живого и действительно опасного Блока», – писал Мандельштам (II, 348) 267. При истолковании этого тезиса есть соблазн воспроизвести часто повторяемый трюизм, что критическая проза Мандельштама говорит столь же о самом поэте, сколь и о его предмете. Но Мандельштам и в самом деле направил на Блока свою поэтическую рапиру, свое акмеистическое острие в ряде стихотворений 1912 г. 268В их число входят «Я вздрагиваю от холода…», «Образ твой, мучительный и зыбкий…», «Шарманка» и в особенности «Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты…», опубликованное в «Гиперборее» (1912. № 8) и не входившее в прижизненные сборники поэта.

Стихотворение «Пусть в душной комнате…» может быть прочитано как попытка Мандельштама отделаться от доминирующего присутствия блоковского лирического героя – источника харизматической власти старшего поэта 269. Мандельштам достигает этого посредством сложного сопоставления (на уровне подтекста) соперничающих моделей смерти и развенчания модели, которой щеголяет Блок:

«Пусть в душной комнате…» – еще один сонет; эту форму Мандельштам использовал крайне редко, но по меньшей мере пять раз в 1912 г. – в таких чрезвычайно важных для его поэтической эволюции стихотворениях, как «Нет, не луна, а светлый циферблат…» (вероятнее всего, это трехстишия сонета) 270, «Пешеход» и «Казино». И во всех сонетах 1912 г. так или иначе драматизируется мандельштамовское «преодолевание» символистского наследия.

Ключевой образ, объясняющий связь между портретом больного в четверостишиях стихотворения «Пусть в душной комнате…» и сценой, разыгрываемой в терцетах, – это «гигантские шаги», аттракцион, представляющий собой «устройство для катания по кругу в виде столба с вертушкой наверху, к которой прикреплены длинные веревки с петлей на конце» 271; «держась за них, играющие с разбега кружатся вокруг столба» 272. Вероятно, под впечатлением от бьющих часов нашему больному герою и приходят на ум детали сцены, разыгрываемой в трехстишиях, которые изображают видения, выступающие из туманной памяти в расширенном виде. Стоит вообразить детей, прыгающих вокруг ярмарочного столба, и две последние строфы уже нетрудно расшифровать. Но при этом необычный синтаксис первой строфы предполагает тождественность «гигантских шагов» и бьющих часов. Существуют два уровня, на которых возможно подобное сравнение.

С одной стороны, циферблат с его вращающимися стрелками может напомнить указанное сооружение с веревками (стрелки часов), но без петель 273. Как, однако, указал Георгий Левинтон, эта визуальная ассоциация довольно абсурдна: стрелки часов не вращаются зримо ; веревки «гигантских шагов», вращаясь, не подымаются до горизонтального положения; если петли убраны, никто не вращается, а значит, веревки, если они отделены от петель и вообще присутствуют, висят вертикально 274. И все же, несмотря на затруднения в визуальном плане, скорость вращения или угол канатов по отношению к столбу, сам этот факт кругового движения – «спицами» вокруг оси – делает подобную ассоциацию возможной. Как мы увидим далее, для Мандельштама такое круговое движение влечет за собой важные философские ассоциации. С другой стороны, нужно учитывать возможность, что «гигантские шаги» эквивалентны часам не (или не только) в смысле визуального подобия циферблату и концептуального сходства с вращающимися стрелками, но и как звуковое эхо бьющих часов 275. Конечно, это подразумевает весьма иной род «гигантских шагов», т. е. не в идиоматическом смысле, затронутом выше. Можно предположить, что эта последняя ассоциация могла подчас приходить первой даже читателю-современнику, учитывая почти абсурдно сложный образ часов как детской дворовой игры и довольно зловещее нагромождение гигантских шагов, бьющих часов, пробуждающихся видений и петель.

Мандельштам говорит о больном и его детских воспоминаниях, кажется, с легкой иронией. На уровне буквального смысла в этих стихах нет ничего, что доказывало бы читателю, будто герой смертельно болен. Михаил Гаспаров в строке «Сжимает свой платок, как талисман крылатый» видит носовой платок «с выбивающимися концами», который всегда держит наготове чахоточный; но, прочтенная в иной тональности, эта строка может также описывать стиснувшего платок бедолагу, страдающего сильной простудой. Серая вата и кислота могут звучать как указание на что-то более серьезное, но – для современника Мандельштама – не должны: как отмечает Гаспаров, вата и склянки с серной кислотой ставились между двойных рам, чтобы зимой не замерзали стекла 276. Вместе с тем есть в стихотворении и более глубоко запрятанные намеки на то, что эта болезнь и впрямь может быть смертельной. Первый из них – это возможный пушкинский подтекст. «И с отвращением глядит на круг минут…» напоминает пушкинское «И с отвращением читая жизнь мою» из «Воспоминания» (1828), а иные элементы этой сцены напоминают «Последние минуты Пушкина» (1837) Василия Жуковского – самое известное описание последних дней поэта после его роковой дуэли с Жоржем Дантесом. Как отмечает Жуковский, у Пушкина был «небольшой общий жар» и он «мучился менее от боли, нежели от чрезмерной тоски». «Ах, тоска», – якобы говорил он. Поэт «сам накладывал на живот припарки». «Однажды спросил он: „Который час? – и на ответ Даля продолжал прерывающимся голосом: – Долго ли… мне… так мучиться?.. Пожалуйста… поскорей!..“ Это повторил он несколько раз <���…>». Пушкин «как будто подслушивал шаги приближающейся смерти». Наконец, «ударило два часа пополудни, и в Пушкине осталось жизни только на три четверти часа» 277.