Илона Якимова - Любовь к литературе. Художественная проза о поэзии

Тематика его творчества сложна и многокомпонентна, несмотря на внешнюю узость обозреваемого горизонта, где практически вся география перемещений – город. Санкт-Петербург тут тяжел, давящ и отнюдь не светел поблекшим лоском имперской столицы. Даже воспетые прежними поколениями стихотворцев застывшие гранитные красоты приобретают в устах этого странного горожанина пугающую конкретику и живость, плотскую осязаемость.

Недурное и, мягко сказать, непраздничное видение парадного фасада Северной Пальмиры. Зато когда вникаешь в эту черную урбанистическую романтику, становится совершенно понятно, почему и вся книга в целом носит заглавие «День города» – название, хранящее на себе все ту же печать (и печаль) отстраненного наблюдения. И нет даже попытки сказать: «я и город» или «город и я» – в зависимости от уровня самомнения; звучание Петербурга извне настолько мощно, что любая волшебная скрипка хоть на мгновение, но подстроится в лад. Кстати, на свои кочевья по городу Дмитрий Коломенский не поскупился выделить целый раздел под сакральной вывеской «Переезд»: сперва из пригорода в город, затем – в центр, а вскоре из центра – на окраину. И опять в описании странствий – та же негромкая ирония, но и та же, прямо скажем, трагическая нота оторванности от тепла:

И что – о нем, собственно о нем, кроме переезда, скитаний по городу? Путевые заметки – Крым, Карелия, кое-где – определенное местоимение «ты», иногда – ребенок, попытка мемуаров ( «Я ведь, правда, был молодым – я помню…» ), когда досадливое, когда и нежное поминание «провинции». Автор, конечно, отражается в своих стихах, как в реке, но так смущенно, бочком, с краю, сквозь рябь – словно всерьез не пожелал подойти, склониться, отслоить зеркального двойника.

И – повторюсь – масса великолепных городских, пейзажных зарисовок, вызывающая впечатление случайной одноцветной графики на полях, неких «наблюдательных альбомов» художника. Меткая образность, легкая афористичность стиля, высокий уровень поэтического мастерства (товарищи, препарируем Коломенского на цитаты!). Он не стыдится размениваться на немасштабный замысел, щедро отковывает блестящие строки – и для сиюминутного удовольствия, и для (в высшем смысле) школярства, постоянно тренируя версификационную хватку. Что-то вроде изящного фехтовального приема:

Впрочем, поговорить бы и о серьезном.

Техника – это прелестно, но поэта, по сути, делает некий «подтехничный» пласт сознания, неосязаемая пеленка Парок, в которую эта нечистая сила обертывает младенца при рождении – мало уметь говорить, надо еще иметь достаточно за душой (и души), чтобы взять на себя право говорить. Да вообще, душу хорошо бы иметь, собственно… Я достаточно давно знакома со стихами Дмитрия Коломенского; ударяя в литавры и выкликая здравицы, тем не менее, могла бы и провозгласить, что как поэт он начался для меня с вещью, которая завершает его первую книгу – с «Попыткой мемуаров»… могла бы, но это было бы красивой неправдой. Полуправдой, во всяком случае. При всем том, что я практически поэтапно наблюдала эволюцию, наработку стиля, рост мастерства – «Попытка мемуаров» явилась для меня если и не открытием, то неким рубежным камнем, планкой преодоления, раз взяв которую автору предстоит далее соревноваться уже только с самим собой. Так – забегая вперед – и произошло. Большинство лучших текстов Дмитрия Коломенского в этой книге были написаны после «Попытки мемуаров»: «На вырост выбранная жизнь», «Зацепившись за ритм, за мелодию…», «Из тишины не выжмешь ни словца», «Вышел из гоев, но все-таки стал изгоем…», «Ворованный воздух столетья», «Ульянка» и пронзительнейшее, если не самое отчаянное, кровное – «Боже, помилуй Макса Жакоба».

Вообще, Коломенский не имеет привычки обращаться к Богу по пустякам. В поэтической речи – тем паче. Тем проникновеннее и больней звучит эта написанная им молитва нового века (потому что если обращение к Богу с просьбой не есть молитва, то и все церковные службы следует назвать подходящим словом – риторика), молитва горькая, саркастичная от безнадежности, молитва человека, знающего финал страшной сказки, но не желающего смиряться, смеющего надеяться.

Не вдаваясь в подробности, замечу, что одним этим обращением Коломенский признает за поэтом Жакобом статус «божьего человека», самой слабой, самой безответной жертвы из всего «населенья барака» , почти юродивого, покинуть которого всесильному хозяину при текущем положении вещей (вот Бог, а вот – Жакоб) и невозможно, и немилосердно, и подло, и стыдно. Молитвой за Макса он дает Богу шанс на еще одно, крайнее, доказательство бытия. Он позволяет себе мечтать, сомневаться, фантазировать, словно бы ударяясь в крайние нелепости упований, как всегда поступает мозг человека, ища спасенья если не себе, так присному своему.