Юрий Ладохин - Экстраординарное возвращение Дон Кихота. Непривычный взгляд на одесскую литературу 1920—1930-х годов. Из цикла «Филология для эрудитов»

Однако все-таки решимость росла, пробивала себе дорогу, как весенний необузданный ручей во время апрельского половодья… И уже не страшили ни «тощая кляча», ни «нищий паладин». Только надоедливой занозой почему-то саднили «печальный образ избранному дан»…

Но, действительно, почему Дон Кихот обязательно «печальный»? Нет ли здесь определенного штампа, возникшего с легкой руки весьма острого на язычок его оруженосца: «Если бы эти сеньоры пожелали узнать, кто тот храбрец, который так ловко с ними расправился, скажите им, ваша милость, что это – знаменитый Дон Кихот Ламанчский, по прозванию Рыцарь Печального Образа» [Сервантес 2018, с. 90]. Нередко попадающему в сети меланхолии любителю рыцарских романов прозвище пришлось по вкусу, и даже появилась мысль изобразить свою печальную физиономию на боевом щите. На что склонный не только к добродушному юмору оруженосец выдает спич, вполне, думается, достойный реприз весьма едких ведущих церемонии вручения Oskar : «Довольно вам поднять забрало, и каждый, без всяких изображений на щите, сразу же назовет вас Рыцарем Печального Образа, – уж вы можете мне поверить. Клянусь вам, сеньор. Голод и выбитые зубы так вас украсили, что вы вполне можете обойтись без печального изображения на щите» [Там же, с. 91].

Хотя, пожалуй, было бы явным преувеличением концентрироваться на этой емкой характеристике главного героя романа Сервантеса. Куда же девалась меланхолия в этих двух эпизодах?: «Я один стою сотни, – сказал Дон Кихот. И, не тратя лишних слов, он обнажил свой меч и бросился на янгуэсцев. Подстрекаемый отвагой своего господина, Санчо Панса последовал его примеру. С первым же ударом Дон Кихот тяжело ранил одного из погонщиков…» [Там же, с. 54] (о столкновении с погонщиками лошадей из Янгуэса). Не менее впечатляюще была продемонстрирована боевая сноровка идальго в поединке с участниками похоронной процессии из города Баэсы: «Дон Кихот, и без того взбешенный, бросился на одного из всадников в черном и в мгновение ока свалил его на землю. Затем он с молниеносной быстротой устремился на остальных противников. Казалось, у Росинанта выросли крылья – так легко и горделиво носился он взад и вперед» [Там же, с. 88].

Впрочем, воинственная горячка отважного рыцаря сыграла с ним злую шутку: пытаясь наказать зло, он сам стал ее невольным орудием… Упреки одного из участников скорбного шествия были вполне справедливым: «Уже не знаю, – промолвил лиценциат, – как вы чините правый суд, а только ногу мою вы так починили, что она до конца жизни не выправится; и утешили вы меня так, что я этого вовек не забуду. Поистине приключение это оказалось для меня великим злоключением» [Там же, с. 89].

Пусть у Дон Кихота в минуты раздумий, действительно, в основном меланхоличное выражение лица, но кто сказал, что это не может сочетаться с храбростью и неизменным стремлением идти в бой наперекор плохим приметам и сложившимся предрассудкам: «При каждом подходящем случае мы нападаем на врага, не думая о том, длиннее ли его копье, чем наше, нет ли у него волшебного талисмана, не заговорен ли у него меч. Мы не обсуждаем вопроса, кому стать лицом к солнцу, не соблюдаем и других обычаев и церемоний, принятых при поединках придворных рыцарей… Странствующий рыцарь ничуть не растеряется при виде десятка великанов, головы которых выше туч, ноги – огромнейшие башни, руки – словно мачты громадных кораблей, а глаза, величиною с мельничные жернова, сверкают, точно печи с расплавленным стеклом…» [Там же, с. 290 – 291]. ( Заметим: последнее предложение монолога, думается, вполне убедительно говорит не только о мерцающе малых признаках интеллигентской рефлексии у начитанного идальго, но и о неистощимой фантазии и неудержимом напоре истинно мальчишеского озорства).

Видимо, чувствуя внутренний дискомфорт от ипохондрической шероховатости отлитого, казалось бы, на века «Рыцарь Печального Образа», Дон Кихот сопротивляется, ищет новый образ, пусть даже ценой ничем не оправданного риска: «Наконец он решил, что будет сражаться пешим, так как вид львов может испугать Росинанта. Поэтому, соскочив с лошади, он отбросил копье, схватил щит, обнажил меч и медленным шагом, с изумительной отвагой и твердостью, направился прямо к повозке. Поручив себя сначала Богу, а затем сеньоре Дульсинее» [Там же, с. 349].

И неважно, что львы из трусости (а, скорее всего, по причине сытного обеда) так и не вышли из клетки на поединок; более самоценны, пожалуй, вектор действия и свежая фигура речи: «Санчо дал два эскудо, возница впряг мулов, надсмотрщик поцеловал руку Дон Кихота, благодаря за щедрую подачку и обещая рассказать об этом подвиге самому королю, как только прибудет в столицу. – А если его величество пожелает узнать, кто совершил этот подвиг, – заявил тут Дон Кихот, – то скажите ему: Рыцарь Львов, ибо отныне я желаю именоваться Рыцарем Львов, а не Рыцарем Печального Образа» [Там же, с. 351]…

С мечом на льва (вспомним еще: с рогатиной на медведя) – на это способны только отменные смельчаки. А если с голыми руками – да на хищника не менее грозного, чем «царь зверей»?: «Пантера мгновенно взвилась на дыбы и подняла обе лапы, и в эту секунду Самсон выхватил из-за пояса мешочек и ловко вытряхнул порошок прямо в глаза зверю. Едкий запах горчицы разнесся в воздухе; пантера завыла и слепо ударила обеими лапами – но Самсон пролетел у нее высоко над головою: в воздухе он повернулся, чтобы упасть лицом к ней, и, как только коснулся земли. Тотчас же кинулся ей на спину… Он продел руки под мышками пантеры и сплел их у нее на затылке; ноги просунул между задних лап и каждую из этих лап, почти у бедра, зажал в сгибе своего колена…» [Жаботинский 2006, с. 28 —29].

Для любого другого исход схватки с могучим зверем был бы неочевиден, но для библейского Самсона, который «был сильнее всех людей, живших на свете до него и после; в расцвете зрелости мог повалить кулаком буйвола, перетянуть четырех лошадей…» ([Там же, с. 178 – 179]) победа была закономерной: «… пантера взвыла тем голосом, каким кричат все большие звери от последней муки, – голосом, в котором уже трудно отличить породу животного. Передние лапы ее теперь болтались, как пришитые; она еще раз поднялась на задние, еще раз кинулась на спину, чтобы раздавить оседлавшего ее дьявола; но уже пальцы Самсона с двух сторон душили ее глотку…» [Там же, с. 29].

К невероятной мощи бицепсов гармонично плюсовались благородство души, изощренный ум и неукротимая воля пассионария: «Солнце стояло высоко на юге; Самсон повернулся к нему спиной и указал левой рукой прямо вперед. – Изберите двенадцать человек опытных и верных. Пусть будет в их числе земледелец, и пастух, и охотник, и торговец, который знает чужие языки; и пошлите их на север, за пределы Ефрема, за пределы Нафтали, искать новую землю. Там, говорят, много воды и лесов, а туземец ленив, и пуглив, и неразумен. Два удела у Мепассии; будет два удела у Дана» [Там же, с. 47].