Алексей Ивин - Рецензистика. Том 2

На Западе лучше всё, господа из АСТ! Даже дрянные писательницы.

Некий Мосхион говорил: «Если хочешь, чтобы тебя похвалили, научись хвалить другого и тем самым приобретешь заслуженную похвалу». Вот еще бы не через Википедию узнать, кто такой Мосхион. Очевидно, древнегреческий философ, но вот, гад буду, что он написал – не знаю. И в правдивости этого изречения сомневаюсь. Потому что если бы он был точен и не изрекал чушь, даже я знал бы и почитал его как человека, равновеликого Плутарху, Платону и Аристотелю. А я его путаю с Эсхином (не с Эсхилом!), и значит, он чересчур увлекался дифирамбами в адрес современников, а тем более авторитетов.

Конечно, книга воспоминаний В. Я. Лакшина производит не столь величавое впечатление, как «Жизнь двенадцати цезарей» Светония или «Параллельные жизнеописания» Плутарха. Но она ведь и отстоит от нашего времени не столь далеко. Лакшин описывает характеры и поступки симпатичных ему людей с юмором и с любовью. Читая живые портреты Твардовского, Соколова-Микитова и Маршака, я нередко смеялся, поражаясь точности наблюдений. И не всех своих персонажей он славословит и хвалит. И все же впечатления от его книги не окончательные, временная дистанция слишком мала, чтобы о самом мемуаристе высказаться определенно.

В этой книге он душевен, тонок, занимателен, умен, скромен, хороший портретист; благодаря ему, я полнее представил роль и значение литераторов, которых люблю (Соколов-Микитов, М. Булгаков), но сам Лакшин слишком в тени и представлен только как работник «Нового мира».

(A part: я вот тоже с начала 1980-х годов в Малом Путинковском переулке бывал, но, в отличие от него, ни фига, ни малейшего пиетета не испытывал, а впоследствии и впрямую перессорился со всеми, за исключением нынешнего главного редактора. Может, я хам, а надо благоговеть и трепетать? Да, конечно, почему нет? Но только в случае, если бы в журнале сидел безусловный для меня авторитет, вроде Твардовского, и туда захаживал другой, вроде Солженицына. Но ведь в 80-е годы там уже было выбитое поле и заседали одни Мосхионы. Того же Залыгина или Р. Киреева я элементарно не уважал – ясно, что ни в штат меня не взяли, ни в номер не запланировали).

И еще одно: В. Я. Лакшин еще верил в силу слов, иначе бы не взялся за словесное портретирование. Нынешние – и не только в редакции «Нового мира», а и среди московских критиков и литературоведов, – верят только в одно: в видеосъемку. Мастера слова якобы, а лезут перед телекамерами, и шабаш! Так что, Владимир Яковлевич, изобразительные средства в литературе расширились, но за счет визуальных. «Любят возлежать на собраниях и принимать рукоплескания от народа», – вроде бы так (типа того) говорил Иисус Христос.

И, конечно, при такой тщеславной почесухе наш современник В. Я. Лакшин еще воспринимается как хороший литератор, а нынешние, особенно редакторы и филологи, – уже просто как безвестные византийские комментаторы текстов 6—8 веков н. э. И сами неизвестны, и талдычат о неизвестных. Мельчаем, Владимир Яковлевич!

После этого произведения я совсем «расконтачился» с писательницей И. А. Грицук-Галицкой: перестал понимать. И даже пожалел, что прежде хвалил ее романы «Александр Невский. Триста лет рабства» и «Мерянский роман о князе Ярославе и мудреных женах». Мы оба в этом не особенно виноваты, а так идет по жизни: даже заочные отношения изживаются, как местность вокруг неустанного пешехода. Эта документальная книга, по-моему, будет интересна людям в количестве не больше того тиража, каким издана (500 экз.), то есть Галицким, Дормаковым и всем, в ней упомянутым. Это ученый труд, прилежно собранная информация о жизни нескольких родов, семейная хроника.

Нет, я-то в простоте сердца надеялся, что это будут «Детские годы Багрова-внука» или, что еще лучше, «Детство», «В людях», «Мои университеты», то есть тоже семейные хроники, но художественные , когда судьба человека не механически вставлена в выкладки и росписи рода, а переработана воображением, чувством, талантом воспринимателя. Но нет, увы. Во всей книге – уж пусть меня простят – художественно только ее название, от которого так и веет наивной прелестью детства, игр и восприятий, да еще реплика деда Матвея Петровича Дормакова к внучке: «Ирка, сопля зеленая, сверни мне цигарку» (как-то так, не нашел точной цитаты). Именно эта фигура, деда по матери, жестянщика, печника, родового «кореня» (в такой транскрипции), с которым мемуаристка соприкасалась в детстве, наиболее выпукла, объемна, дана в сценах и маневрах, и характер изображен русский (в поведении). Все же остальное, к сожалению, тонет в блеклой и самой невыразительной журналистике и сводках архивиста для памяти.

Название художественное, иные фрагменты тоже здорово выписаны, но в целом книга документальная и даже местами реестровая. Как амбарные записи или как у евреев: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова… Я не случайно вспомнил здесь Библию. К 300-ой странице текста я понял, что имею дело уже не с русским самосознанием или просто сознанием (психотипом), а с еврейским. Кое-где эта книга, например, поразительно схожа с «романом» «Опыт семи возрастов» М. Фридмана, которую тоже как-то довелось рецензировать и которая поразила меня совершенно неподвижным, мёртво констатирующим стилем и застылой стилистикой фиксации (и все это занудство, немыслимое с художественной точки зрения, было окрещено «романом»). И в книге И. А. Грицук-Галицкой, которая, в построении, отчасти имитирует Библию, эта странная застылость родового сознания и идиотическая конкретизация каждого чиха, каждого шага любого из упомянутых родственников неизбежно производит прямо анти-изобразительное воздействие. Пришло на ум, что это (упаси боже этим сравнением обидеть именно Ирину Алексеевну!) похоже на картины известного сумасшедшего художника Ситникова, который рисовал почти исключительно московские храмы в снегопад, причем выписывал каждую снежинку на особицу, индивидуализировал: получалась рождественская заснеженная ночь, в которой пьют, дерутся, молятся, воюют, любят (много чего изображено). Вот только у Ирины-то Алексеевны Грицук-Галицкой босхианских картин нет совсем, а снежинки выписаны все тщательно, даже если только упомянуты.

Я не смеюсь, а разбираюсь в ситуации. Книги, подобные этой, я и прежде встречал (например, критика М. П. Лобанова, тоже большой фолиант с семейными и родовыми фотографиями), и теперь задаюсь вопросом: а насколько это нужно? Понимаю: время собирать камни, время разбрасывать, – и понимаю тоже, что это была внутренняя потребность самой писательницы (она по знаку зодиака Рак, а Раки очень обращены к доброй старине и семейным ценностям, уважают их и сами всё пятятся-пятятся назад, в прошлое). Но всё-таки много ли найдется прилежных читателей у такой книги? Разве только те же архивисты, историки, комментаторы и интерпретаторы литературной периодики и культурной жизни Ярославля (вот именно что с краеведческой точки зрения). Но этого же мало. Книга не интересна – для массового читателя, особенно в тех местах, где в стиле казенных безликих автобиографий и хронографов даны генеалогические факты (весь реферат Е. Н. Дормакова и многое-многое другое…). Похоже на протокол отчетно-выборного собрания советского периода…