Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика

В последующем тексте РЖ стили и стилистика упомянуты лишь эпизодически и без какой-либо строгости. Иногда стили и жанры как бы взаимно однозначно соответствуют друг другу: несколько раз говорится о «фамильярных и интимных жанрах и стилях» (202, 203). Вводится понятие «стилистического ореола» слова, который, однако, принадлежит не самому слову, а жанру (192). Несомненно, что в написанной части задуманной статьи понятие стиля не получило столь четкого и продуманного выражения, как понятие жанра. Может быть, поэтому автор позже не занимался жанрами, но вернулся к вопросам стиля в наброске «Язык в художественной литературе».

В заключительной части итогового текста рассмотрены еще три более частные проблемы, на которых остановлюсь лишь кратко. Это проблема экспрессии, проблема чужой речи и проблема адресата.

Вопросы экспрессии в языке и связанной с ней интонации принадлежали к весьма слабо изученным во время написания РЖ. У лингвистов не было сколько-нибудь разработанного метода в их отношении, сопоставимого, скажем, с фонологическими или морфологическими методами. Бахтин считал такую ситуацию результатом «аберрации», свойственной и носителям языка, например, поэтам, и его исследователям, среди которых упомянут А. М. Пешковский (190). Им кажется, будто «каждое слово языка само по себе имеет или может иметь „эмоциональный тон“, „эмоциональную окраску“, „ценностный момент“, „стилистический ореол“ и т. д., а следовательно, и свойственную ему, как слову, экспрессивную интонацию» (190). То же происходит и с предложением.

Согласно Бахтину все на самом деле иначе: у языка много средств «выражения эмоционально-оценивающей позиции говорящего, но все эти средства, как средства языка, совершенно нейтральны по отношению ко всякой определенной реальной оценке» (188); слово миленький с этой точки зрения не отличается от слова даль. И слово, и предложение получают «экспрессивную сторону» «только в конкретном высказывании» (188). Соответственно слова и предложения лишены сами по себе экспрессивной интонации, она – «конститутивный признак высказывания» (189). В связи с этим отмечается различие между формами языка и признаками высказывания: «Эта типическая экспрессия и соответствующая ей типическая интонация не обладают той силой принудительности, которой обладают формы языка. Это более свободная жанровая нормативность. В нашем примере Всякая радость мне сейчас горька экспрессивный тип слова радость, конечно, не типичен для этого слова. Речевые жанры вообще довольно легко поддаются переакцентуации, печальное можно сделать шутливо-веселым, но в результате получится нечто иное» (191–192). Идея о том, что экспрессивная интонация, присущая целому высказыванию, изменяет морфологические или синтаксические характеристики слова, как единицы языка, выдвигалась и у А. Гардинера.

Итак, в данном конкретном случае прямо указана формальная характеристика, свойственная не слову или предложению, а высказыванию, parole. При этом автор указывает, что не все интонационные явления относятся к сфере высказывания: «Предложение как единица языка обладает особой грамматической интонацией, а вовсе не экспрессивной. К особым грамматическим интонациям относятся: интонация законченности, пояснительная, разделительная, перечислительная и т. п.» (194). Бывают и случаи «скрещения» грамматической и жанровой интонации: повествовательная, вопросительная, восклицательная, побудительная (194).

Проблема интонации тесно связана с проблемой чужой речи, о чем говорилось и в МФЯ, см., например, анализ примера из «Дневника писателя». В РЖ об этом сказано: «Экспрессия высказывания всегда в большей или меньшей степени отвечает, то есть выражает отношение говорящего к чужим высказываниям, а не только его отношение к предмету своего высказывания» (196); «Обособляющая чужую речь интонация (в письменной речи обозначенная кавычками) – явление особого рода: это как бы перенесенная вовнутрь высказывания смена речевых субьектов» (197).

Вопрос о чужой речи, также плохо решавшийся традиционными лингвистическими методами (что отмечено еще в МФЯ), теперь тоже переводится в сферу высказывания, parole. «Взаимоотношения между введенной чужой речью и остальною – своей – речью не имеют никаких аналогий ни с какими синтаксическими отношениями в пределах простого и сложного синтаксического целого, ни с предметно-смысловыми отношениями между грамматически не связанными отдельными синтаксическими целыми в пределах одного высказывания. Зато эти отношения аналогичны (но, конечно, не тождественны) отношениям между репликами диалога» (197). Тем самым те или иные конкретные способы передачи чужой речи, подробно изученные в третьей части МФЯ и почти не затронутые в РЖ, также – предмет лингвистики высказывания, а не лингвистики языка.

Подчеркивается и более общая идея, важная для автора со времен «Проблем творчества Достоевского»: о наличии в той или иной степени чужого слова в любом высказывании, в том числе и там, где это слово не передается в явном виде: «Всякое высказывание, кроме своего предмета, всегда отвечает (в широком смысле слова) в той или иной форме на предшествующие ему чужие высказывания. Говорящий не Адам, и потому самый предмет его речи неизбежно становится ареной встречи с мнениями непосредственных собеседников. или с точками зрения, мировоззрениями, направлениями, теориями и т. п. …Все это – чужая речь (в личной или безличной форме), и она не может не найти своего отражения в высказывании. Но высказывание связано не только с предшествующими, но и с последующими звеньями речевого общения. Высказывание с самого начала строится с учетом возможных ответных реакций, ради которых оно, в сущности, и создается» (199–200).

Так от проблемы чужой речи, отношения к предшествующим высказываниям, перебрасывается мост к проблемам адресата, отношения к последующим высказываниям. Подчеркивается, что каждый речевой жанр имеет «типическую концепцию адресата» (200). В частности, выделены фамильярные и интимные жанры (и стили), где говорящий и адресат максимально близки; с другой же стороны, имеются «нейтральные или объективные стили изложения» (и жанры?), где адресат максимально обобщен. Как и в работах круга Бахтина, упомянуто об иерархических отношениях между говорящим и адресатом (включая и возрастные), однако отмечено, что «эти явления носят стандартный и внешний характер» (202). Можно предполагать, что и способы передачи отношения к адресату Бахтин теперь отнес бы к лингвистике высказывания. А как быть здесь с японским языком? Вспоминается распространенная трактовка японских форм вежливости (в отличие от форм времени или залога) как стилистических, а не грамматических явлений. [753]Однако на обсуждении данной проблемы текст неожиданно обрывается.