Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика

Я рассмотрел лишь небольшую часть лингвистических сочинений, так или иначе находящихся в русле проблем, поднятых в МФЯ или в более поздних работах Бахтина. Авторы одних из них и не подозревают о существовании этих русских трудов, авторы других сознательно стремятся использовать их идеи. Однако так или иначе, иногда весьма по-разному все они стараются преодолеть узость традиционных подходов к языку, рассмотреть проблемы, связанные с «человеческим фактором» в языке, с речевыми актами и высказываниями. Лингвистика текста, прагматика, теория речевых актов, изучение дискурса – все это имеет прямое отношение к проблематике МФЯ.

Об изменении приоритетов в лингвистике писали многие. Например, еще в 1974 г. Дж. Лакофф противопоставлял друг другу два подхода: «лингвистику болтов и гаек», упоминавшуюся в пятой главе, и «гуманистическую лингвистику», интересующуюся вопросом: «Что может изучение языка рассказать нам о человеческом существе?». [921]Сам Дж. Лакофф, впрочем, признается, что он скорее занимается «лингвистикой болтов и гаек». Но за «гуманистической лингвистикой» будущее (характерна лексическая перекличка между этим американским ученым и, казалось бы, абсолютно далеким от него В. И. Абаевым). Он пишет: «При изучении речевых актов, импликатур и пресуппозиций лингвистика в области своего исследования пересекается с психологией, философией, социологией и антропологией. Мне думается, что как раз в этой области можно достигнуть наибольшего прогресса в становлении лингвистики не как изучения дистрибуции лингвистических элементов, а как изучения человека посредством языка». [922]А безусловно, еще в МФЯ говорилось (естественно, в иной терминологии) о «речевых актах, импликатурах и пресуппозициях», а лингвистика связывалась с философией и антропологией (к психологизму, правда, там мы видим настороженное отношение, но надо учитывать, что в период написания книги некоторые ученые им злоупотребляли).

Говоря о современном этапе развития лингвистики, стоит обратиться и к посмертной книге уже не раз упоминавшегося мной В. А. Звегинцева. [923]Статьи, включенные в нее, были написаны в 70—80-е гг. (автор книги умер в 1988 г.), но оценки их автора сохраняют значение и сейчас. Как выше (V.3.5) отмечалось, Звегинцев знал о существовании МФЯ, но не придавал этой книге особого значения. Тем не менее, его оценки, сделанные через полвека после выхода МФЯ, перекликаются с тем, к чему призывали авторы этой книги.

Во всей книге постоянно говорится о недостаточности подхода к языку только как к корпусу текстов, внутри которого выявляются те или иные закономерности. «Во всех подобных направлениях изучения языка он фактически оказывается вне человека, вне процессов своей деятельности, вне связи с теми действительными условиями и закономерностями, которые обеспечивают само существование языка и его функционирование. В сущности, при этих условиях и сам тезис о том, что язык есть средство общения, повисает в воздухе, превращается в простую декларацию, которая не находит почти никакого воплощения в описательных лингвистических процедурах данного порядка». [924]

Но, указывает Звегинцев, «возможен и другой подход к изучению языка, когда и Г (говорящий. – В.А.), и С (слушающий. – В.А.) выступают в своих реальных качествах и исследование обращено на действительные процессы общения. В этом случае мало знать правила, по которым построен язык. Надо уметь обоснованно и уместно их употребить, чтобы состоялся акт общения (речевой акт), надо знать, как следует строить предложения, чтобы тот, кому они адресованы, понял их, надо так „ужимать“ предложения, чтобы убирать из них все лишнее (а при этом выводимые из корпуса правила языка и вовсе не обязательно соблюдать), надо подчинять произносимые предложения своему коммуникативному намерению, для чего языки не всегда располагают необходимыми средствами, надо учитывать и многое другое, что связано с человеком (будь он Г или С) и со всем комплексом его психических и физиологических возможностей». [925]И в другом месте книги Звегинцев полемически заостряет проблему: «Язык не существует вне человека. Изучать язык в отрыве от человека столько же оснований, сколько создавать независимо от человека медицину». [926]Он при этом использует аналогию, близкую к той, которую когда-то приводил Фосслер: изучать язык в отрыве от человека—то же, что изучать строение человеческого организма на трупах. То есть роль «обычной» лингвистики, включая структурную и даже генеративную, сходна с ролью анатомии в науках о человеческом организме.

Признавая важную для развития лингвистики роль Хомского, который связывает изучение языка с изучением природы человека, Зве-гинцев писал: «Если строится теория (как это имело место у Хом-ского) с ориентацией лишь на лингвистическую компетенцию, являющуюся идеализированной (т. е. фактически редукционистской) моделью говорящего-слушающего, в свою очередь помещенной в идеализированную модель языковой общности, то уже по своим предпосылкам такую теорию следует оценивать как слишком слабую и не способную справиться со своей задачей». [927]

Звегинцев, как уже отмечалось выше, не отрицал того, что было создано в лингвистике, и сознавал, что «новая» лингвистика не может не учитывать «старую». Однако эта «старая» лингвистика не могла подступиться к главному. «Если в стремлении познать язык остаются все же в пределах языка, это значит, что при этом идут на сознательный редукционизм, способный представить изучаемый объект в совершенно искаженном виде». [928]

Ученый понимал, что лингвистика, последовательно исходящая из человеческой природы языка, только начинает создаваться. Он видел ее появление в разных дисциплинах: прагматике, изучение искусственного интеллекта, социолингвистике (каждой из этих дисциплин в его книге посвящен особый раздел). Он, например, писал: «Все то, что обьединяется в весьма туманной области прагматики… суть лишь некоторые подступы к изучению подлинной природы языка, наглядно демонстрирующие наши прорехи в его познании». [929]

Говоря о лингвистах, обращавших внимание на «подлинную природу языка», Звегинцев прежде всего указывал на Гумбольдта (на лекциях в МГУ он любил говорить, что это—вершина, возвышающаяся над всем мировым языкознанием). О МФЯ и о бесспорных сочинениях Бахтина он, как я уже упоминал, пишет лишь вскользь. Но нельзя не признать, что его критика лингвистики, остающейся «в пределах языка», по своей сути сходна с критикой «абстрактного объективизма». Положительная программа, конечно, более конкретизирована по сравнению с МФЯ, но нельзя не учитывать и то, что книга Звегинцева написана на полвека позже. Зато пафос отстаивания «человеческого фактора» в языке, перенесения центра внимания на акт общения, на взаимоотношения говорящего и слушающего здесь совпадает.