Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика

Определив общий подход к знаку, авторы МФЯ переходят к анализу важнейшего вида знака—языкового знака: «Нигде этот знаковый характер и эта сплошная всесторонняя обусловленность общением не выражена так ярко и полно, как в языке. Слово – идеологичеекий феномен par excellence. Вся действительность слова всецело растворяется в его функции быть знаком. В нем нет ничего, что было бы равнодушно к этой функции и не было порождено ею. Слово—чистейший и тончайший medium социального общения» (226). Уже в связи с этой цитатой встает вопрос о том, что здесь понимается под словом. С одной стороны, сюда хорошо подставляется слово в обычном лингвистическом смысле: «наиболее типичным языковым знаком является слово». [286]Но с другой стороны, уже в статье «Слово в жизни и слово в поэзии» мы сталкивались с тем, что слово может пониматься в более широком и неопределенном смысле. Здесь речь скорее идет о любом языковом знаке.

Но языковой знак отличается от всех других одним фундаментальным свойством: «Слово является не только наиболее показательным и чистым знаком, слово является, кроме того, нейтральным знаком. Весь остальной знаковый материал специализирован по отдельным областям идеологического творчества… Слово же – нейтрально к специфической, идеологической функции. Оно может нести любую идеологическую функцию: научную, эстетическую, моральную, религиозную. Кроме того, существует громадная область идеологического общения, которая не поддается приурочиванию к какой-либо идеологической сфере. Это – общение жизненное… Материалом жизненного общения является по преимуществу елово. Так называемая разговорная речь и ее формы локализованы именно здесь, в области жизненной идеологии» (226–227). И здесь под «словом» имеется в виду языковой знак самого разного рода. Несомненна здесь связь с проблематикой «Слова в жизни и слова в поэзии». К понятию жизненной идеологии мы вернемся в следующей главе.

При нейтральности к идеологии «елово еопровождает, как необходимый ингредиент, вее вообще идеологичеекое творчеетво. Слово сопровождает и комментирует всякий идеологический акт» (227–228). Уточняется, что сопровождение и комментирование не обязательно связано с говорением: важно здесь и «внутреннее слово», «внутренняя речь» (проблема внутренней речи поднималась еще в книге «Фрейдизм»). Конечно, не всякий идеологический знак поддается замещению словом: приводятся примеры музыкального произведения, живописного образа, религиозного обряда и, наконец, «простейшего жизненного жеста». Однако и такие несловесные знаки «опираются на слово и сопровождаются словом, как пение сопровождается аккомпанементом» (228).

Из сказанного делается вывод: перечисленные особенности слова делают его «основополагающим объектом науки об идеологиях» (228). Изучение любых «идеологических структур» должно ос-новываться на «философии языка как философии идеологического знака» (228). Тут неожиданно вспоминается Луи Ельмслев, ученый, во всем остальном далекий от МФЯ: «Все науки (гуманитарные. – В. А.) группируются вокруг лингвистики». [287]

Вторая глава первой части МФЯ посвящена отражению в слове, то есть в языковом знаке социальных отношений. В частности, говорится: «Всякий знак, как мы знаем, строится между социально организованными людьми в процессе их взаимодействия. Поэтому формы знака обусловлены прежде всего как социальной организацией данных людей, так и ближайшими условиями их взаимодействия. Изменяются эти формы—изменяется и знак. Проследите, эту социальную жизнь и должно быть одною из задач науки об идеологиях» (233). В связи с этим вводится понятие «социального кругозора», знакомого нам по «Слову в жизни и слову в поэзии»: «Реализуясь в процессе социального общения, всякий идеологический знак определяется социальным кругозором данной эпохи и данной социальной группы» (234). Напомню, , что социальная группа может быть любой по обьему: от пары собеседников до «целых эпох».

Далее вводится важное понятие «темы знака»: «Условимся назы-вать ту действительность, которая становится объектом знака, – темою знака. Каждый законченный знак имеет свою тему. Так, каждое словесное выступление имеет свою тему… Тема идеологического знака и форма идеологического знака неразрывно связаны между собой и, конечно, различимы лишь в абстракции» (235).

В связи с этим отмечу одну из загадок МФЯ. Понятие темы вновь становится предметом рассмотрения в четвертой главе второй части книги. Но там оно используется в близком, но не совсем тождественном смысле, а главное, иначе рассматривается соотношение темы и знака. Во второй части понятие знака вообще используется редко, а в четвертой главе слово «знак» встречается один раз и его употребление озадачивает: тема названа «системой знаков» (318). Свойство знака и система знаков названы в разных местах МФЯ одинаково!

Вернемся к первой части МФЯ. Здесь знаковая концепция языка связывается с постоянным для советской лингвистики 20—30-х гг. вопросом о языке и классе. Четко указано: «Класс не совпадает со знаковым коллективом, т. е. с коллективом, употребляющим одни и те же знаки идеологического общения. Так, одним и тем же языком пользуются разные классы» (236). Сейчас такое высказывание может показаться тривиальным. Но ведь идея о классовом характере языка в те годы многократно повторялась в советской лингвистике, нередко в самой прямолинейной форме. Особенно, конечно, здесь усердствовали марристы. Вот типичное для тех лет выступление одного из главных «подмарков» В. Б. Аптекаря (оставшееся тогда, правда, неопубликованным): «Сейчас у нас, безусловно, язык рабочих, прежде всего, будет иметь преобладающее место в литературе, и мы будем изгонять интеллигентские особенности языка. И если сейчас определенно господствующая группа вводит свой стиль в литературный язык, то прежние стилистические украшения, обязательные для каждой статьи, как, например, „Что он Гекубе, что ему Гекуба“, исчезают… Такими языками раньше могли говорить знать, интеллигенция, но не широкие массы, теперь же это, очевидно, в корне переживется» (цитируется по [288]).

Отказ от признания классовости языка хорошо сочетался с идеей о слове как «нейтральном знаке». Однако классовость в языке все-таки отражается: «Бытие, отраженное в знаке, не просто отражено, но преломлено в нем. Чем определяется это преломление бытия в идеологическом знаке? – Скрещением разнонаправленных социальных интересов в пределах одного знакового коллектива, т. е. клае-еовой борьбой… В каждом идеологичеекомзнакеекрещиваютеяразнонаправленные акценты. Язык становится ареною классовой борьбы… Собственно только благодаря этому скрещению акцентов знак жив и подвижен, способен на развитие. Знак, изьятый из напряженной социальной борьбы, оказавшийся как бы по ту сторону борьбы классов, неизбежно захиреет, выродится в аллегорию, станет объектом филологического понимания, а не живого социального разумения» (236). Очевидно, что «многоакцентность» языкового знака применима не только к «преломлению» в нем классовой борьбы в собственном смысле этого термина. Здесь традиционное словоупотребление тех лет отражает более широкое явление: столкновение самых разных по происхождению точек зрения; ср. концепцию полифонии в «Проблемах творчества Достоевского».