Юрий Дружников - Куприн в дегте и патоке

В некотором царстве, где юбилеи были неотъемлемым, а подчас и единственным украшением повседневной жизни, одну дату в переходном 1988 году, когда сказать уже кое-что можно было, не отметили. Забыли? Не могло того быть. Имелось специальное учреждение, которое дозволенные юбилеи предвосхищало и указывало градацию политической полезности: «Календарь знаменательных и памятных дат».

Эта дата осталась памятной, но не знаменательной, не ко времени. Знаменовала то, что не хотелось вспоминать, вот и сделали вид, будто не вспомнили. В советском литературоведении ветер как раз переменил направление. Из черного списка в белый стали переходить отдельные запретные ранее на родине писатели. Классик, обозначенный в заглавии, пятидесятилетие со дня смерти которого исполнилось тогда, особый. Нерешительность продемонстрировала пределы на тот момент дозволенного, некоторую растерянность и, хочется думать, чувство вины перед ним. Александр Иванович Куприн давно был разрешен, только правда о нем оставалась половинчатой, сокрытой.

Помню, в старинном пособии для домовладельцев прочитал о полезном изобретении русского умельца. Как сделать, чтобы петухи не начинали кукарекать рано, не будили хозяев? Для этого над шестком, где петухи спят, надо натянуть проволоку. Взмахивает петух спозаранку крыльями, вытягивает шею, чтобы приветствовать восходящее солнце, а тут ему проволока. Ударился и кукарекнуть не смог.

Перед российской наукой о литературе возникла сложная проблема. О чем писать стало можно, а о чем нельзя? Момент важный, ведь фотография бывает цветная и черно-белая. Нет фотографии только белой или только черной. Отечественному же литературоведению (не касаясь всего остального) на нашем веку пришлось быть и только белым, и только черным, а пуще всего ярко-красным. До многоцветного путь долог.

Даже официально признанных русских классиков советский читатель знал с искаженными биографиями и весьма произвольным толкованием их произведений, не всегда или не полностью к тому же опубликованных. Три четверти века под запретом были многие области культурного наследства. Многое в архивах безвозвратно исчезло.

Оглянемся назад. Попробуем беглым взглядом окинуть историю советского куприноведения, творчество отечественных биографов Куприна.

Советская критика не обходила вниманием его жизнь и творчество. Хорошо это для авторов или плохо, многих других десятилетиями замалчивали, будто их на свете не было, Куприна — никогда. Но взгляды и деятельность писателя освещались на разных этапах по-разному.

Первым Куприна взвесил и оценил разъездной агент «Искры», которого Ленин назвал одним из «главных писателей-большевиков». Это был Вацлав Воровский, печатавшийся под экзотическими псевдонимами Жозефина, Фавн и Профан. Позже недоучившийся инженер Воровский стал именоваться «одним из создателей марксистской художественной критики в России». Есть все основания назвать Жозефину-Фавна-Профана одним из первых советских куприноведов, научный метод которого весьма прагматичен и, я бы сказал, целеустремлен.

Взятый у Ленина, этот метод оценки явлений литературы стал впоследствии универсальным, обеспечивая по сей день бесхитростное просвечивание любых произведений искусства. Он был записан и в уставы творческих союзов, например, в устав Союза писателей СССР. Суть его — польза для дела партии в данный момент.

Куприн-прозаик в жестких и нелицеприятных тонах описывал окружающую его «буржуазную» действительность. В «Поединке» обнажил, в «Яме» разоблачил, в «Молохе» осудил, в «Анафеме» пригвоздил. К тому же Куприн до революции печатался в издательстве «Знание», руководимом Горьким. Это дало основание Воровскому одобрить Куприна с точки зрения его приемлемости для пролетарской революции.

Хотя Воровский и пожурил Александра Ивановича за то, что в его произведениях звучит отвратительный «общечеловеческий гуманизм», а классового подхода к явлениям нет, все же, по мнению разъездного агента «Искры», у Куприна можно разглядеть прогрессивную «борьбу новых социальных начал».

Благожелательное отношение большевистской печати тех лет к Куприну объясняется и тем, что он после революции сотрудничал с издательством «Всемирная литература», а в декабре 1918 года с помощью Горького писатель попал на прием к Ленину с предложением издавать для деревни газету под названием «Земля». Предложение было принято, но, как тогда писали, не состоялось «по техническим причинам». Просто большевики еще не могли прибрать к рукам всю печать, не было ни станков, ни бумаги. Печатники, наиболее квалифицированная часть рабочего народа, столь нужная партии, были против большевиков. Факт этот любопытный и малоизученный. Узнал я о нем от американского коллеги Марка Стайнберга, профессора русской истории в Иельском университете.

Вторым ответственным партийным критиком творчества Куприна стал Анатолий Луначарский. Нарком просвещения требовал от художника связи с рабочим классом, которая у Куприна отсутствовала. В этом плане Куприну предстояла перековка, выработка цельного мировоззрения. Основные суждения Луначарского похожи на аргументы Воровского.

Когда Куприн стал редактором газеты «Приневский край», которая издавалась при штабе белой армии Юденича, а затем уехал в Хельсинки и переселился в Париж, отношение к его творчеству в советской литературной критике меняет знак «плюс» на «минус».

Оказывается, никаких прогрессивных начал, упомянутых выше, не было даже и в дореволюционном творчестве писателя. В жизни у Куприна, по мнению советских биографов конца двадцатых — начала тридцатых годов, имелись две возможности реализовать себя: революция 1905-го и Октябрьская. А у него не хватило сознательности «примкнуть». В результате в произведениях «искажался облик социал-демократической интеллигенции».

Куприн, не ведающий об играх в Москве, без цензуры пишет прозу и публицистику, печатается, скучает, как все нормальные люди в мире, по местам, где родился, стал известным писателем и куда ему, в отличие, скажем, от Тургенева, доступ закрыт. Материальные трудности переносит с юмором: «Когда меня спрашивают, как поживаете? — я отвечаю: слава Богу, плохо». Возвращаться не думает, даже относится к этому весьма иронически. «Но что я умею и знаю? — пишет он М.К.Куприной-Иорданской. — Правда, если бы мне дали пост заведующего лесами советской республики, я мог оказаться на месте».

А в Москве тем временем Куприна (будто он подотчетен агитпропу) обвиняют в «социальной слепоте», «эпигонстве», «мелкотравчатости», «тупой покорности» (цитирую лишь малую часть выражений критики). Мастера упрекают в том, что он до революции «нигде не отметил роста пролетариата», а после революции «никак не откликается на боевые выступления масс». Оказывается, у Куприна (в тех самых произведениях, которые еще недавно столь высоко оценивали Воровский и Луначарский) литературные сыщики выследили теперь наличие «реакционной пошлости… проповеди под Ницше».