Вячеслав Пьецух - Русская тема. О нашей жизни и литературе

Вместе с тем похоже на то, что бедность, анархия, пьянство и воровство — отнюдь не врождённое наше состояние, а некий промежуточный итог исторического пути, ибо мы отличаемся не только этими четырьмя константами, но и подозрительно высокой культурой среднего класса общества, намного превышающей европейский стандарт. Мы облагодетельствовали человечество бесподобным художественным наследием и массой полезных изобретений, выпестовали богатейший язык и оригинальный способ духовного бытия.

Сама выживаемость наша поражает и наводит на размышления: худо-бедно, а Россия существует полтора тысячелетия, несмотря на бесконечные войны, бездарных своих правителей, неурожаи, ту кручину, что водка на Руси удручающе дешева, наконец, несмотря на 70-летнее иго большевиков, которые прогуляли страну, как пьяница прогуливает получку. Руки, конечно, опускаются из-за глупых неувязок и засилия дураков, но зато в последнюю войну наказали немцев, хотя Коба и К 0, кажется, сделали всё возможное, чтобы Германия покорила Россию в ударный срок.

Бедствуем, разумеется, сидя на бриллиантах, но зато «гренландской темы» не существует, потому что гренландцы живут в полной гармонии со своим островом, а «русская» существует, ибо шестое чувство нам подсказывает, что мы заслуживаем лучшей доли. Ибо мы духом и мыслью парим высоко над нашей несчастной и грешной землей, где тихо умирают города и «от колоса до колоса не слыхать бабьего голоса», землей, замусоренной гниющими отходами, отравленной социалистическим способом производства.

Нам на семьдесят лет Бога отменили — и ничего, не перегрызли друг другу глотки, вопреки чаянью Достоевского, а сравнительно весело даже жили, бывало, «барыню» плясали на первомайских демонстрациях, потешая стояльцев мавзолейных, которые неосмотрительно попирали подошвами прах Отца.

Теперь вот вареная колбаса втерлась в категорию деликатесов, посмирневшая милиция занимается, главным образом, статистикой преступлений, и уркаганы чувствуют себя хозяевами положения, водка дорожает, жизнь дешевеет, немцы беспрепятственно летают над страной, одним словом, все мыслимые несчастья, кажется, превзошли — и, то же самое, ничего…

Окажись на нашем месте какой-нибудь кисейный, невыдержанный народ, от него бы давно и памяти не осталось, а мы, русские, живы, слава Богу, мы, русские — ничего.

Другое дело — постоянно в душе саднит, точно туда вогнали сапожный гвоздик, и оно понятно, поскольку «Русь!.. бедно, разбросано и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства… Открыто-пустынно и ровно всё в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе?»

А действительно — какая? Почему мы веруем в эту страну, за что любим? Ведь и питает она нас впроголодь, и вечно обманывает ожидания, и с удивительным постоянством казнит своих лучших чад, коли не через повешенье, то через страдания всех накалов и образцов…

Однако и то надо бы взять в предмет, что мы, то есть русские, эскимосы, аборигены Австралии, англичане, веруем в Бога, которого никто никогда не видел, при попустительстве которого с нами случаются разноплановые несчастья, но на которого мы тем не менее уповаем как на последнюю надежду и высший суд. Русская женщина, безусловно, — высший подвид человека разумного, но любим мы наших жен не за это, а сами не можем понять, за что. И вечной жизни мы чаем, хотя на ее счёт у нас складываются самые сомнительные прогнозы.

Видимо, всё же Россия не страна, то есть, во-первых, не страна; во-первых, Она религия.

Об этом еще Тютчев догадался, однако завялил мысль неточным глаголом «можно»; не то что «в Россию можно только верить», а просто наше Отечество есть конфессия, вроде земли обетованной у евреев, и значит, Оно вне логики, синтеза и анализа, значит, в России и с Россией возможно всё. Как Бог оберегает прямое свое потомство от ножа уличного бандита, но при этом какая-нибудь косвенная старушка может свободно попасть под шалый автомобиль, так и в России сопряжены полчища нищих с «Войной и миром», врубелевский «Демон» — с правлением обормотов, учение Николая Фёдорова — с вороватостью древнегреческого раба.

В том-то и заключается величие «Мертвых душ», что эта книга впервые указала на Россию как на религию, став библией в своём роде. Оттого-то гимн «птице-тройке» тут уживается с филиппикой Плюшкину, как «Песнь Песней» уживается с «Откровением Иоанна Богослова», оттого-то Чичиков, ясное дело, жулик, да только наша Русь такая причудливая страна, что аккуратный прохиндей, складывающий в шкатулку подобранные афишки, вполне может увлекаться быстрой ездой, поменять шило на мыло и даже во втором томе из подлеца переделаться в мудреца.

Во всяком случае, русское сознание, породившее «русскую тему» в нашей литературе, есть верный залог того, что дело небезнадёжно; и даже так: надёжно оно, или же безнадёжно, — это уже никакого значения не имеет. Но, конечно, мы живые люди и нам хочется чего-то предметного, дающегося на ощупь, вот отчего мы все вслед за Гоголем вопрошаем: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа».

И очень хорошо, потому что на факте этого отсутствия держится наша литература.

Одна из самых прочных русских истин состоит в том, что Пушкин велик, как Бог, что он точно солнце нашей литературы, которое не закатится никогда. Но поди попробуй объяснить самому себе или растолковать малограмотному собеседнику, почему именно он велик, — нипочём не растолкуешь, ум расступается, как говаривали в старину, знаешь только про себя, что Пушкин велик, и ша.

А почему действительно он велик? Ну, сочинил человек триста четырнадцать стихотворений, из которых почему-то первым делом приходит на память:

Ну, сказки складывал на манер народных, только русского человека сказкой не удивишь. Ну, написал остросюжетную повесть «Пиковая дама» и приключенческий роман «Капитанская дочка», но в чём их всемирно-историческое значение — не понять. Причём и сюжеты у него всё больше пугательно-драматические, как у Эдгара По, и непротивление злу насилием он не изобрел, и рифмой пользовался удручающей, вроде «ободрял — размышлял», и пал не в борьбе за свободу, как лорд Джордж Байрон или наш Рылеев, член политбюро партии декабристов, а в результате жестокой склоки, в которой были замешаны женщины, гомосексуалисты и дураки.

Может быть, дело в том, что Пушкин много по своему времени написал, что он взял, так сказать, физически и объемом? Да вот Петр Дмитриевич Боборыкин так Боборыкиным и остался, хотя он по своему времени тоже много понаписал.