Валентин Стецюк - Этническая принадлежность неолитических и энеолитических культур Восточной Европы

"Всего сейчас известно около 100 памятников среднестоговской культуры, район распространения которых занимает степное междуречье Днепра и Дона, а также южную часть лесостепи Левобережной Украины, Нижнее и Среднее Подонье” (Археология Украинской ССР, 1985, 305).

В Среднем Поднепровье среднестоговцы соседствовали с населением днепро-донецкой культуры, которое они продолжали вытеснять далее на север. Граница проходила по линии Черкассы – Полтава – Змеев – Купянск. Носители среднестоговской культуры занимались скотоводством, земледелием, охотой, рыболовством, собирательством. Орудия производства преимущественно изготовлялись из кремния, а также из рога. Медь использовалась в основном для украшений, изредка из нее изготовлялись топоры. (Телегін Д.Я., 1973, 14-80). Особым отличием среднестоговской культуры была остродонная керамика с высоким венчиком и с примесью толченых ракушек в глиняном тесте. Такую же примесь имела также керамика ямной культуры, что подтверждает ее генетические истоки в серднестоговской, но в других культурах такая особенность керамического производства не наблюдалась, что позволяет прослеживать миграции носителей указанных культур. Хозяйство населения среднестоговской культуры имело животноводческий, преимущественно коневодческий, характер. По количеству костей, найденных при раскопках некоторых стоянок, можно видеть, что конь занимал более 50% домашнего стада. Использовался он главным образом для верховой езды, о чем свидетельствуют находки рогатых псалиев. Выпас больших табунов был бы невозможен без верховых пастухов. (Там же, 143). Широкое развитие коневодства среди тюрков подтверждают лингвистические данные – среди общих тюркских слов имеется два слова для обозначения коня, кроме того, отдельно для кобылы и жеребца; имеются также общие слова для обозначения всадника, седла, узды, стремени, кнута, гривы, копыта, иноходи, масти. Таким образом, отрасль коневодства является наиболее представленной из всех форм хозяйствования в общей тюркской лексике. Дикий конь был распространен в Северном Причерноморье еще во времена Геродота, следовательно, есть основания допускать, что он был приручен именно среднстоговцами, о чем прямо заявляет Д.Я. Телегин (там же, 137). Правда, некоторые ученые оспаривают это утверждение. Александер Хойслер в одной из своих работ силится доказать, что конь не был одомашнен в степях Украины, а был лишь объектом охоты местного населения. В тоже время он находит аргументы в пользу того, что конь был доместицирован в Центральной Европе. Однако предпосылки его позиции лежат в том твердом его убеждении, что индоевропейцы ни в коем случае не могли быть кочевниками, в то время как сторонники доместикации коня носителями среднестоговской культуры убеждены в том, что они должны были быть индоевропейцами (Hausler Alexander, 2003, 35-44).

Указанные факты дают все основания связывать среднестоговскую культуру с тюрками, прародина которых на Алтае считается более, чем широко признанной, однако не всеми, и не везде. Само собой разумеется, что взгляды об алтайской колыбели тюрков могут охотно оспаривать турецкие ученые, в частности, Осман Каратай (Karatay Osman. 2003). В Турции материалы о европейском происхождении тюрков публикуются охотно (ср. например, Stetsyuk Valentyn. 2008), однако и в Европе есть сторонники европейской прародины тюрков. Известный итальянский филолог после лингвистического анализа приходит к выводу, что коня должны были одомашнить древние тюрки и, соответственно, серьезно рассматривает возможность тюркской принадлежности ямной и среднестоговской культур:

"Наиболее продуктивной гипотезой является рассмотрение обоих культур – среднестоговской и ямной – в качестве тюркских, что ведет к заключению о том, что первыми, кто одомашнил коня, были тюрки и они приобщили к коневодству соседние народы" (Alinei Mario, 2003, 18).

Хронологические рамки существования среднестоговской культуры украинские археологии определяют от начала второй половины IV тыс. до н.э. и до конца первой четверти III тыс. до н.э., но в таком случае она не вписывается в популярную среди европейских ученых «курганную теорию», разработанную М. Гимбутас. Теория развита на основе изучения однотипных курганов, распространенных в разное время на обширной территории Европы и Азии, в которую включается также и среднестоговская культура как второй этап этой культуры курганных погребений. Согласно теории Гимбутас, около 2400-2200 гг. до РХ. в причерноморские степи из-за Волги вторглись кочевые племена, которые принесли с собой курганный обряд погребения посыпанных охрой покойников в скорченном положении на спине. Этот обряд якобы и усвоило местное население, поскольку здесь он появляется в конце среднестоговского времени (Gimbutas Maria, 1968, 551). Гимбутас утверждала, что пришельцы были индоевропейцами, которые в конце III тыс. до н.э. распространились по огромной территории Европы от Ютландии до Волги и от Скандинавии до предгорий Альп и на Балканы. Следы этого вторжения обозначаются широко известной культурой боевых топоров и шнуровой керамики, а ее быстрое распространение объясняется использованием конного транспорта ее носителями. Поскольку в исторические времена большую часть Европы населяли индоевропейцы, то предположение о индоевропейской принадлежности этой культуры кажется логичным. Однако среднестоговская керамика со шнуровым орнаментом была древнейшей в Европе, ибо появилась в Причерноморье еще в конце IV тыс. до н.э. и не может быть связана с приходом сюда каких либо пришельцев откуда-то бы ни было (Телегін Д.Я., 146, 154).

При внимательном рассмотрении также и другие факты противоречат положениям «курганной теории». Во-первых, для среднестговской культуры характерны докурганные памятники со своей специфической керамикой и другими отличиями (Телєгін Д.Я., 1973, 12). Во-вторых, идентификация индоевропейцев со "шнуровиками" исходит из предположения о том, что в ІІІ тыс. до Р.Х. индоевропейцы должны были заселять степи Приазовья и Причерноморья. Но, как мы видели, это было совершенно не так – в это время территория проживания индоевропейцев была в лесной и лесостепной зоне бассейна Среднего и Верхнего Днепра и его притоков, в то время как именно тюрки заселяли приазовские степи. В-третьих, нет никаких свидетельств тому, что какие-либо из индоевропейских народов в исторический период были народом всадников. Наоборот, нередко даже подчеркивается, что конь не играл у них большой роли, и именно пешее войско составляло их главную силу (Диакон Лев, 1988, 70, Feist Sigmund, 1924, 99 и др.). Трудно поверить в то, что индоевропейцы, имея развитое коневодство, в дальнейшем оставили его без видимых причин. Такое явное противоречие заставляло некоторых лингвистов выискивать аргументы, в пользу того, что германцы все-таки были народом всадников (Schmidt Wilhelm, 1949, 314; Neckel Gustav, 1968, 168), но эти аргументы совершенно неубедительны. Как правило, сначала «шнуровики» безусловно принималась за индоевропейцев, а потом уже в индоевропейских языках тщательно выискивалось соответствующая коневодческая лексика но поскольку те были всадниками. Однако она слишком бледна по сравнению с лексикой языков тех народов, которые без сомнения издавна занимались коневодством. В-четвертых, вообще общеевропейская лексика производящей экономики значительно беднее общетюркской, в то время как среднестоговцы активно занимались земледелием и скотоводством. Конечно, определенные свидетельства о занятиях животноводством и земледелием в индоевропейских языках имеются, но слишком мал корпус соответствующей лексики для того, чтобы делать далеко идущие выводы, как это можно видеть у некоторых немецких лингвистов прошлого (Schulz Walter, 1938; Meyer Ernst, 1948 и др.) При желании можно найти и другие аргументы против «курганной теории» и в пользу тюркской принадлежности «шнуровиков».