Людмила Кайда - Эссе: стилистический портрет

В следующих высказываниях (третьем, четвертом, пятом) изложена теория заимствований. Все четко, логично. Абзацы (единицы авторского членения текста) совпадают с высказываниями (компонентами композиционно-речевого членения текста). Это усиливает впечатление выношенности, продуманности каждого положения.

Итак, текст.

«Я заимствую у других». Что? «То, что повышает ценность моего изложения».

По какому принципу? «Я заимствую у других то, что не умею выразить столь же хорошо либо по недостаточной выразительности моего языка, либо по слабости моего ума».

Вряд ли сегодня кто-то из пишущих и заимствующих готов признаться в «слабости ума»! Да и у Монтеня это, похоже, игра ума: а почему я обращаюсь к другим авторам? Но в подтексте скрыта выношенная мысль: опыт становится весомым, когда обрастает другими экспериментами, интерпретациями, пробами. Здесь и заложен, как мне кажется, семантический код заимствований. Дело, в конце концов, не в том, сколько их, этих заимствований («Я не веду счета моим заимствованиям.»), а в том, как чужое слово входит в новый контекст. Происходит «взвешивание» - условно назовем этот метод отбора заимствований «семантическими весами» - своих и чужих мыслей, форм выражения. Монтень, не мудрствуя лукаво, дает простую формулу: «отбираю и взвешиваю их» (заимствования. - Л.К.). Но не говорит, как?

А у кого заимствует? «Они все, за очень небольшими исключениями, принадлежат столь выдающимся и древним авторам, что сами говорят за себя». Профессиональное обращение к опыту древних культур, выбор незаурядных авторов - это ясно. Но обратим внимание на другую сторону процесса адаптации. Теоретически отрицая необходимость глубоких знаний, автор назначает индивидуальное начало, собственный опыт и фантазию главными аргументами новой науки самопознания. Но Монтень выдает себя с головой: он - широко образованный человек, владеющий глубокими знаниями. Кому «выдающиеся и древние авторы» могут быть настолько известны, что «сами говорят за себя», да еще и вписываются в новые контексты так корректно, как у Монтеня?!

А как приготовить гармоничную смесь интеллектуальный знаний, впечатлений, опытов, мыслей, которая не превратилась бы в «свалку идей»?! Вот как это делает Монтень: «Я иногда намеренно не называю источник тех соображений и доводов, которые я переношу в мое изложение и смешиваю с моими мыслями, так как хочу умерить пылкость поспешных суждений.» Все желания направлены на смягчение поспешных суждений о новых книгах, на защиту тех авторов, которых он сам ценит и уважает. Заимствуя их спорные мысли и суждения, Монтень подставляет свое имя под огонь критики: «Я хочу, чтобы они в моем лице поднимали на смех Плутарха или обрушивались на Сенеку».

И тайный замысел Монтеня - проверить своего читателя на глубокое знание литературы, на умение по стилю произведения отгадать автора. Задача не из легких. Это вызов современникам: «Я приветствовал бы того, кто сумел бы меня разоблачить, то есть по одной лишь ясности суждения, по красоте или силе выражений сумел бы отличить мои заимствования от моих собственных мыслей». Решение этой задачи выходит за рамки времени, отведенного одной человеческой жизни. Так вызов, брошенный своим современникам, превращается в вызов времени. А вскользь заметим, что Монтень нарушил свою заповедь - написать книгу о себе и только близким людям. Широкий круг читателей ведь изначально исключался. А получилась книга - для любого читателя, желающего познать опыт гуманитарного мышления.

Современная теория интертекстуальности, а по сути своей та же теория заимствований, красиво переназванная, предлагает разные принципы и приемы введения чужого текста. Мы используем в опыте декодирования технику композиционного анализа. Ведь у Монтеня многое делается на уровне развитой лингвистической интуиции, что вполне поддается коррекции с позиций новой научно-методологической базы. А объяснения «заимствованиям» ищем в самом тексте.

Но есть ли какое-нибудь формально выраженное связующее звено при изложении мыслей? Монтень отвечает, что «нет другого связующего звена при изложении. мыслей, кроме случайности». Вот и подтверждение тому, что эссе не зря считается спонтанным жанром. И это не первое впечатление, а конструктивный принцип. Никаких правил соединения звеньев в единую цепь не существует. Но как же тогда объяснить гармонию, которой пронизано классическое эссе? Может быть, это и есть парадокс, свойственный эссе, - поверка гармонии дисгармонией?

Секрет в том, что текст передает естественный процесс думания. При этом важно уловить ход мысли, ее «танец», если можно так сказать, подчиненный какой-то внутренней мелодии. Это не череда речевых объектов, беспорядочно толпящихся в голове автора. Сам Монтень так объясняет происходящее: «Я излагаю свои мысли по мере того, как они у меня появляются; иногда они теснятся гурьбой, иногда возникают по очереди, одна за другой. Я хочу, чтобы виден был естественный и обычный ход их, во всех зигзагах. Я излагаю их так, как они возникли.»

В этой связи интересно наблюдение великого Леонарда Бернстайна о том, что гармония композиции может быть создана и нарушением всех привычных канонов. В книге «Радость музыки» (1959) на примере «божественной музыки» Бетховена он ведет исследование в форме платоновского диалога.

Доказательства магического влияния музыки Бетховена - мелодия, ритм, контрапункт, гармония, оркестровка - отпадают одно за другим. Контрапункт у него «абсолютно ученический». Мелодия? Но «чтобы заслужить именоваться мелодией, надо ведь быть мотивчиком, который напевают завсегдатаи пивной» [7] Цит. по: Бернстайн Л. Почему именно Бетховен? // Независимая газета. 1993. 22 января. С. 7. , а «любая последовательность нот - это уже мелодия». значит, тоже ничего особенного. Гармония - «не самая сильная сторона у Бетховена». Так в чем же секрет гениальности?

Оказывается, утверждает Л. Бернстайн, «все дело - в комбинации всех музыкальных элементов, в общем впечатлении.», и приходит к настоящему открытию, которое, думаю, можно отнести к универсальным законам композиции. Он пишет: Бетховен обладал «магическим даром, который ищут все творцы: необъяснимой способностью точно чувствовать, какой должна быть следующая нота. У Бетховена этот дар присутствует в такой степени, что все остальные композиторы остаются далеко позади».

Форма, даже самая отшлифованная, может быть «пустой и бессмысленной». Одухотворенность формы может родиться под рукой гения. «Бетховен. нарушал все правила и изгонял из нот куски, написанные с поразительной «правильностью». Правильность - вот нужное нам слово! Если ты чувствуешь, что каждая нота следует за единственно возможной в данный момент в данном контексте нотой, значит, ты имеешь счастье слушать Бетховена». Что же это, исключение из правил, доступное гению? А может быть, творческое восприятие слушателя, которое, подчиняясь воле композитора, слышит его музыку в контексте? Одним словом, Траурный марш «Героической» симфонии Бетховена, нарушающий все понятия гармонии, кажется «написанным на небесах». И с этим нельзя не согласиться.