Г. Коган - Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования

В своем подходе к Достоевскому эпоха неоромантизма руководствовалась, как видно из всего вышесказанного, предвзятыми идеями о " русской душе ". Однако в неоромантической рецепции Достоевского был и позитивный момент. Именно в 1900-10-е годы Достоевский начинает восприниматься в Германии как писатель мирового значения и масштаба (отсюда постоянно встречающееся в критике сравнение его с Шекспиром). В отличие от периода натурализма, когда ценились только отдельные стороны творчества Достоевского, а широкой известностью пользовался лишь роман "Преступление и наказание", в начале века наблюдается отчетливая тенденция воспринимать русского писателя как явление целостное, хотя и противоречивое. И, наконец, определяющим для неоромантизма является взгляд на Достоевского как на писателя с ярко выраженным национальным своеобразием.

О том, в каком направлении развивалось в Германии далее неоромантическое восприятие русского писателя, свидетельствует книга "Достоевский", изданная Пипером в 1914 г. Она составлена из трех одноименных эссе Бара, Мережковского и Бирбаума. Особый интерес представляют собой критические этюды Бирбаума и Бара, где выдвигаются точки зрения на Достоевского, уже диаметрально противоположные друг другу [2220].

Бирбаум воспринимает творчество Достоевского как " крайне чуждое явление ".

Сравнивая Достоевского, крупнейшего представителя специфически русской культуры, с Ницше, воплощавшем для него культурные идеалы Запада, он восклицает:

" Какие контрасты! И ничего, кроме контрастов! "

Ницше разбивает библейские скрижали, Достоевский возводит в своем " русском сердце прообраз Христа ", но этот Христос, подчеркивает Бирбаум, не есть Христос европейца, а " карикатура на него ". Ницше провозгласил " волю к власти ", Достоевский " волю к смирению ". Ницше, продолжает Бирбаум, воздвигнул " колоссальную статую " одинокого сверхиндивидуалиста Заратустры, Достоевский воссоздал коллективный образ " русского народа-гиганта ", напоминающий " тысячеглавые, тысячерукие изображения индийских богов ". Поэтому, резюмирует критик, " идеалы " Достоевского " не имеют ничего общего с нашими ".

Но вместе с тем Бирбаум очень высоко оценивает русского писателя. Он считает, что по " богатству творческих сил " Достоевского можно сравнить лишь с одним Шекспиром. Достоевский — это " Шекспир романа ". Сопоставляя Достоевского с " корифеем немецкой поэзии " Гете, Бирбаум признает превосходство первого в " подлинной безыскусности, самобытности ", что, по его мнению, " почти совсем утратили более зрелые литературы нового времени ". Фигура Достоевского представляется Бирбауму в экзотическом свете. Если Достоевский в его глазах — Шекспир, то это прежде всего " Шекспир России ".

А Россия для Бирбаума — это мир неведомый и чуждый и более того:

" Это не наш мир, он нам в сущности враждебен и опасен… "

Спрашивается, в чем, согласно Бирбауму, состоит угроза, исходящая из России, угроза, которая таится в творчестве Достоевского? В проповеди религиозного смирения и коллективного начала. В этом Бирбаум усматривает посягательство на принцип индивидуализма. Не случайно, в качестве антипода Достоевского в статье фигурирует Ницше, на стороне которого выступает и автор. В духе неоромантизма Бирбаум еще противопоставляет Россию Западу, но ее своеобразие и самобытность уже не вызывают в нем восторженного умиления: Бирбаум стремится не только к противопоставлению, но и к максимальному " отчуждению " русского " коллективизма " от западноевропейского индивидуализма. Этот сдвиг в отношении к России и Достоевскому был, несомненно, вызван предощущением великих исторических потрясений в России.

Прямо противоположную точку зрения высказывает в своем эссе Бар. Он решительно оспаривает общепринятое мнение о том, что в произведениях Достоевского " заключена тайна нации ", доступная лишь тому, кто принадлежит к этой нации. " Теперь я не разделяю этого мнения , — заявляет Бар, — я обнаружил, что это наша общая тайна ". Общая потому, что Достоевский, по его глубокому убеждению, " решает проблему нашего времени " и является " единственным художником, благодаря которому Европа сможет вновь обрести себя и воспрянуть духом ".

" Проблема современности ", как ее понимает Бар, — это кризис современного человека, в сознании которого мир окончательно раздвоился. Он формулирует антитезу рационального " бытия ", которое дает лишь иллюзию существования, и иррационального " становления ", символизирующего нерасчлененное богатство и многообразие жизненных форм. В сфере " бытия " человек мучительно ощущает свою оторванность от мира, человечества, но в сфере " становления " он попадает в объятия первозданного хаоса и тем самым " уничтожает себя и мир ". Где же для него, в таком случае, выход? В поисках ответа на этот вопрос Бар обращается к творчеству Достоевского. Он находит, что образы у Достоевского не имеют устойчивой формы и пребывают в бесконечном становлении; то они выступают во всей своей индивидуальности, словно " отлитые из стали ", то снова теряют ее, превращаясь в безликие " волны человечества ". Иными словами, " каждый образ Достоевского существует в непрерывном чередовании рождения, смерти и возрождения ".

На основании своих наблюдений над образами Достоевского Бар приходит к выводу, что " наше подлинное существование " обретается не по эту и не по ту сторону расколотого мира, а в " состоянии колебания между ними ". Только в этом " состоянии ", в " жизни на грани " реализуется, согласно Бару, " цельный человек ". Таким образом, целостность, в его интерпретации, есть не что иное как абсолютизированная двойственность.

Наблюдается любопытное превращение трагической раздвоенности, " разорванности " героев Достоевского, о которой много писала неоромантическая критика, в " цельность ". Противоречивость Достоевского как некое единство рассматривала еще Н. Гофман. Но если Гофман имела в виду " широкую русскую этику ", то у Бара вопрос ставится шире — о сущности жизни и предназначении человека. Статья Бара о Достоевском появилась накануне первой мировой войны, когда творческая интеллигенция Германии (экспрессионисты) жила в напряженном ожидании предстоящей катастрофы. " Признаки новой религиозности ", тенденции эпохи к расширению, взрыву, извержению возвещают и Бару о близости перемен. По мысли Бара, наступает такое время, когда судьбы мира становятся судьбами каждого человека и он выходит из обычного состояния своей индивидуальной замкнутости, приобщаясь ко " всечеловечеству ".