Юрий Лотман - Пушкин

Или таинственный Сбогар.

Вечный жид — вероятно, имеется в виду роман Л ь ю и с а (1775–1818) «Амврозио, или Монах», считавшийся в России принадлежащим перу А. Радклиф. Пространный рассказ Агасфера о своих странствиях П прочел в романе Яна Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе». Французский оригинал этого романа был известен П и настолько его заинтересовал, что в 1836 г. он начал стихотворное произведение на сюжет Потоцкого («Альфонс садится на коня…» — III, 1, 436–437). Опубликованные между 1803 и 1814 гг. различные части этого огромного романа, видимо, явились толчком и для замысла поэмы Кюхельбекера «Агасвер». Корсар — герой одноименной поэмы Байрона. И Агасфер («Вечный жид»), оттолкнувший Христа, который в середине своего крестного пути хотел отдохнуть у его дома, и за это, согласно легенде, наказанный бессмертием и обреченный на вечное скитание, и Корсар — герои романтического зла — таинственные, одинокие и исполненные страдания и тайн. Сбогар — герой романа Ш. Нодье «Жан Сбогар» (1818), вождь разбойничьей шайки, устанавливавшей имущественное равенство путем грабежа. Книга Нодье воспринималась в России как недозволенная и пользовалась успехом. А. И. Тургенев в 1818 г. заплатил 10 р. за право получить экземпляр «для чтения» (Остафьевский архив, т. I. СПб., 1899, с. 137). В «Барышне-крестьянке» П дал имя Сбогар легавой собаке Алексея. См.: Мотовилова M. H. Нодье в русской журналистике пушкинской эпохи. Язык и литература, т. V. Л., 1930, с. 185–212.

12-14 — Лорд Байрон прихотью удачной

Облек в унылый романтизм

И безнадежный эгоизм .

«Поэзия Байрона, воспитанная, как и поэзия молодого Пушкина, на идеологическом наследии французской буржуазной мысли XVIII в., на «вольнодумстве» и критицизме идеологов буржуазной революции, создает романтический образ мятежного героя-индивидуалиста, пессимистического и разочарованного, героя-отщепенца, находившегося в конфликте с современным обществом, и преступника с точки зрения господствующей морали. Все творчество Байрона превращается в лирическую исповедь» (Жирмунский В. Пушкин и западные литературы. — Пушкин, Временник, 3, с. 73). Преодоление культа Байрона сделалось одним из аспектов перехода П к реализму. Байронический герой перестает сливаться с личностью автора и понимается как объективное явление времени, на которое П смотрит как на характерную черту эпохи. С этим связана ирония комментируемых строк. Выражение «унылый романтизм» — отзвук выпадов против байронизма, содержащихся в статье Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии…»: «…чувство уныния поглотило все прочие <���…> Если бы сия грусть не была просто реторическою фигурою, иной, судя по нашим Чайльд-Гарольдам, едва вышедшим из пелен, мог бы подумать, что у нас на Руси поэты уже рождаются стариками» (Кюхельбекер, с. 456). Пушкинская ирония сложно направлена и на байронизм, и на его критику Кюхельбекером.

XIII, 5 — И, Фебовы презрев угрозы … — Феб (Аполлон) (древнегреч.) — бог солнца, поэзии, водитель муз воспринимался как символ искусства классицизма, враждебного романтическому литературному движению. Ср. в письме П к А. Родзянке: «Что твоя романтическая поэма Чуп ? Злодей! не мешай мне в моем ремесле — пиши сатиры, хоть на меня; не перебивай мне мою романтическую лавочку. К стати: Баратынский написал поэму (не прогневайся про Чухонку ), и эта чухонка говорят чудо как мила. — А я про Цыганку ; каков? подавай же нам скорее свою Чупку — ай да Парнасс! ай да героини! ай да честная компания! Воображаю, Аполлон, смотря на них, закричит: зачем ведете не ту? А какую ж тебе надобно, проклятый Феб?» (XIII, 128–129). Задуманное П обращение к прозе в эстетических категориях классицизма должно было оцениваться как измена Аполлону (высокому искусству) ради низменных («смиренных») жанров.

6 — Унижусь до смиренной прозы … — Ср.: «В деревне я писал презренную прозу, а вдохновение не лезет» (письмо П. А. Вяземскому, XIII, 310); «унизился даже до презренной прозы» (<���«Письмо к издателю «Московского вестника»>, XI, 67); «Презренной прозой говоря» («Граф Нулин», V, 3). Ср. также: «смиренная демократка» (VIII, 1, 49); «…в герои повести смиренной» (V, 103 и 412); «смиренной девочки любовь» ( VIII, XLIII, 7 ). Сопоставление этих цитат раскрывает смысл определения прозы как смиренной: П , с одной стороны, иронически использует выражение поэтик XVIII в., считавших прозу низменным жанром, а с другой — отстаивает право литературы на изображение жизни в любых ее проявлениях, включая и наиболее обыденные. Анализ употребления слова «проза» у П см.: Сидяков Л. С. Наблюдения над словоупотреблением Пушкина («проза» и «поэзия»). — В сб.: Пушкин и его современники. — «Учен. зап. ЛГПИ им. А. И. Герцена», т. 434. Псков, 1970. В строфе намечен путь эволюции П к прозе, связанный с оживлением традиции «семейного романа» XVIII в.

Указание это имеет, однако, отнюдь не реально-биографический смысл: П в своей прозе тяготел не к идиллическим сюжетам в духе Гольдсмита, а к остро конфликтным и трагическим ситуациям. Строфы XIV–XV полемизируют с образной системой романтизма, утверждая, что в семейном романе XVIII в. было больше правды, чем в «небылицах» «британской музы». Однако героев EO П не повел «под венец» к счастливому супружеству, а обрек их на разлуку, взаимное непонимание и одиночество.

Подсказанный П в XIV строфе возможный будущий путь сюжетного развития романа оказывается «ложным ходом», на фоне которого еще острее чувствуется противоречие между литературной идиллией и подлинной жизненной трагедией. Под венец пойдут не Ольга с Ленским и не Татьяна с Онегиным, как мог бы подумать читатель, поверивший обещаниям автора в этой строфе, а Ольга с неведомо откуда появившимся уланом, который быстро заменил в ее сердце убитого Ленского, и Татьяна со столь же чуждым основной сюжетной линии романа князем N. Все это, конечно, бесконечно далеко от «романа на старый лад».

XV — Вступая в диалог со своей героиней и обращаясь к ней во втором лице, П как бы переходит в стилистическом отношении на язык Татьяны, соединяя галлицизмы «блаженство темное» (le bonheur obscur, т. е. «неизвестное счастье», ср.: Сержан Л. С., Ванников Ю. В. Об изучении французского языка Пушкина. — Пушкин, Временник. 1973, с. 73), штампы романтического языка: «волшебный яд желаний», «приюты счастливых свиданий», «искуситель роковой» — с «модным наречием» (языком щеголей), откуда заимствовано «тиран» в значении «возлюбленный». «Погибнешь, милая» — также представляет собой сюжетный прогноз с позиции Татьяны (ср.: