Владимир Козаровецкий - Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

Барков вычислил личность предателя, анализируя роман «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» , где даны его неоспоримые приметы, и рассматривая роман как мениппею с выходом ее неложного, истинного сюжета на нелитературную, реальную жизнь. В дальнейшем, говоря об этом человеке и о романе «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» , в целом я солидаризируюсь с позицией и взглядами Баркова, хотя и расхожусь с ним в некоторых частностях; я лишь постараюсь избежать рассмотрения теоретических выкладок Баркова, поскольку жанр настоящей книги определяет иной характер изложения. Поэтому мы и движемся не от главного героя романа к его жизненному прототипу, а в «противоположном направлении».

Перед самой высылкой в Бессарабию о Пушкине распространилась сплетня, про которую он узнал уже по прибытии в Кишинев и писал в 1825 году в черновике письма к Александру I (неизвестно, было ли оно вообще написано и отправлено):

«Необдуманные речи, сатирические стихи обратили на меня внимание в обществе, распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен.

До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние, дрался на дуэли – мне было 20 лет в 1820 [году] – я размышлял, не следует ли мне покончить с собой…»

При пушкинском отношении к вопросам чести его реакция на эту анонимную сплетню, вероятнее всего, и была именно такой, как она описана в стихотворении «КОВАРНОСТЬ» ; нетрудно представить себе степень его душевных страданий. Сразу по приезде в Кишинев Пушкин начинает вести себя как человек, чуть ли не ищущий смерти, вызывая на дуэли всех подряд, с поводом и без, а, поверив еще одной сплетне, о том, что автором первой был Федор Толстой-«Американец», в бессильном бешенстве от того, что не может ответить немедленной пощечиной, пишет на Толстого эпиграмму:

Пушкин пытается ее опубликовать через друзей, но они всячески отговаривают его от этого шага, не только не способствуя, но и препятствуя публикации. Тогда он вставляет в послание «Чаадаеву», написанное в начале апреля 1821 года, строки про

И публикует стихотворение в «Северных цветах» (1824). Толстой, недоумевая, за что Пушкин цепляется к нему, отвечает убийственной эпиграммой, которая, хотя и не была опубликована (журналы отказались ее печатать), до Пушкина дошла и сделала дуэль между ними неизбежной:

Помимо «отмеченного» в пушкинской эпиграмме, о Толстом было известно, что он убил на дуэлях 11 человек, и с этого момента Пушкин усиленно тренируется в стрельбе из пистолета; правда, он не опасался быть им убитым и говорил А.Н.Вульфу: «Этот меня не убьет, а убьет белокурый, так колдунья пророчила». Лацис полагал, что тот, кто пустил первую сплетню, рассчитывал на иное, запуская вслед за ней вторую. Легко представить себе степень поистине смертельной ненависти клеветника к Пушкину, закладывавшего такую, по выражению Лациса, «двухходовую мину». Если бы не ссылка, дуэль между ними наверняка состоялась бы; расстояние и невозможность личной встречи предотвратили ее на первых порах, а к тому времени, когда Пушкин появился в Москве, он уже догадался, кто был автором «слуха» – кто именно «затейливо язвил Пугливое его воображенье И гордую забаву находил В его тоске, рыданьях, униженье…» . По возвращении Пушкина из ссылки дуэль не состоялась только потому, что Толстого не было в Москве, а затем Соболевский примиряет их; клеветнику же Пушкин к тому времени придумал такое наказание, которое для того стало долгой (многолетней) публичной литературной казнью.

Этой казнью стал поглавно публикуемый пушкинский роман, выход каждой главы которого становился скрытой – а иногда и открытой – литературной пощечиной. Так, чтобы показать, что он обо всем догадался, Пушкин, публикуя в начале 1828 года 4-ю и 5-ю главы «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» (они были опубликованы вместе, под одной обложкой), в XIX строфе 4-й главы открыто называет место рождения подлого слуха – «чердак» Шаховского:

А еще через год, чтобы исключить возможность какого бы то ни было «недопонимания» со стороны «друга», Пушкин демонстративно приглашает Федора Толстого стать его сватом. (К такому пониманию этого пушкинского поступка Лацис и Барков пришли независимо друг от друга.)

Пора назвать имя клеветника: это был П.А.Катенин ; он и до сих пор считается едва ли не лучшим другом Пушкина. Такое отношение к Катенину в нашем пушкиноведении привело к тому, что его воспоминания и отзывы о Пушкине рассматривались некритично; между тем в них содержалась сознательная ложь, направленная на то, чтобы не допустить истинного понимания их взаимоотношений, а также идеологии и эпиграмматической направленности «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» (а вместе с ним – и «БОРИСА ГОДУНОВА» , «МЕДНОГО ВСАДНИКА» , «ПОВЕСТЕЙ БЕЛКИНА» и других произведений Пушкина). И, надо сказать, довести это непонимание до нашего времени Катенину удалось. Только публикация книги Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным» в 1998 году положила начало переосмыслению истинного содержания пушкинского романа и места борьбы с Катениным в жизни и творчестве Пушкина.

Пушкин был «арзамасцем», Катенин – одним из идеологов «Беседы любителей русского слова», и они были литературными врагами. Борьба «арзамасцев» с архаистами «Беседы» была весьма серьезной, с эпиграмматическими переходами «на личности»; эпиграммы зачастую были зело ядовиты, однако на дуэль за них вызывать было не принято: считалось, что на эпиграмму можно отвечать только в литературном же ключе. Принимая активное участие в борьбе с архаистами «Беседы», Пушкин тем не менее заглядывал и на «чердак» к Шаховскому, где коротко сошелся с Катениным, с которым познакомился в театре. Надо сказать, что как раз в отношении Катенина Пушкин в своих эпиграмматических выпадах был достаточно сдержан в выражениях и старался оставаться в пределах чисто литературной борьбы. Катенин был старше более чем на 6 лет, храбро воевал и был для юного Пушкина окружен героическим ореолом.