Савелий Сендерович - Морфология загадки

Как мы уже знаем, разработав для обширного собрания англоязычной загадки в сопровождении большого сравнительного материала систем у классификации из 11 классов, Тэйлор, по его собственному признанию, не нашел единого формального принципа для этой системы. Тем не менее он изящно развернул два разнородные с виду способа классификации посредством набора индикаторов, укладывающихся в единую систему координат. Но сам он, похоже, не вполне был удовлетворен своими результатами, и в его пояснениях к развертыванию классификации то и дело пробегают нотки оправдывания. В попутных замечаниях, открывающих каждую главу его книги, он то и дело указывает на более глубокие родственные связи между загадками – даже тогда, когда они попадают в разные классы и даже в разные группы классов. Но входить в значение этих наблюдений он не стал.

Тэйлор скупо прокомментировал свою классификацию, по-видимому, оттого, что считал свою задачу практической: создание способа удобной организации обширных корпусов загадки. Это отнюдь не малая задача. Я уже сопоставлял ее с той, что решал Карл Линней в XVIII веке для царства растений. Кстати, Линнею тоже не удалось построить свою классификацию на едином основании. Тут уместен вопрос: если явления природы загадочны, то отчего же не быть загадочным жанру загадки? Вопрос этот не риторический, и ответ на него не само собой разумеющийся. Между природными феноменами и культурными есть существенная разница: культурные феномены допускают вопросы, которые бессмысленны для природных. Природные феномены даны нам при отсутствии знания их смысла и цели. Они существуют не для нас , даже если мы склонны принимать их как подарки природы или ее Создателя и подчинять их себе. Если отвлечься от недоступной нам точки зрения Создателя, самый вопрос об их смысле и целях имеет метафорический характер. Поэтому мы можем подходить к ним только в практическом, манипулятивном или в формальном, логико-математическом планах. Иное дело феномены культуры – мы создаем их сами и, независимо от того, наделяем их целью или нет, предназначаем для таких же существ, как мы, так что они существуют для нас , и вложенный в них смысл является их непременным условием существования. На языке Иммануила Канта, мы не знаем вещей-в-себе, а только явления, или феномены, вещи-для-нас. Но последние – отнюдь не субъективные сущности; изучая физические явления логически, можно предсказать поведение объектов физического мира. В составе культуры особое место занимает культура выражения, искусство. Феномены искусства – это вещи-для-нас особого характера: они не есть то, как вещи-в-себе явлены нам; наоборот, то, что предстает их носителями, как звук для речи и краски для живописи, подчинено их функции-для-нас, которая трансцендентна их физической природе и в по существу своему уникальна в каждом отдельном случае. Не только физико-математическое, но любое законосообразное описание «Маскарада» Константина Сомова или «Петрушки» Игоря Стравинского ни при какой степени точности ничего не скажет о них как о произведениях искусства. Феномены искусства – предметы интенциональные не только в нашем сознании, но и сами по себе, по своей сущности. Не столько мы их осмысливаем в восприятии, сколько они нас, сообщая нам свой смысл, заданный им при их создании. Предметы искусства созданы для нас исключительно и манипулируют нами. Поэтому вопросы, не приложимые к феноменам природы, законны для феноменов культуры выражения. С народным искусством дело обстоит несколько сложнее: отличие фольклора заключается в том, что в рассматриваемом плане с индивидуальными произведениями искусства сопоставимы его жанры, а не отдельные тексты. Поэтому мы можем и даже должны задать вопрос, невозможный в отношении природы: какой смысл имеет система родства, пронизывающая все бытие загадки как в морфологическом, так и в содержательном плане? С этим вопросом нам следует обратиться снова к картине Тэйлора – его достижения так богаты, что их следует разворачивать слой за слоем.

Тэйлор отметил, что его интересует только то, как загадки описывают то, что они описывают, и соответственно, разгадки он выносил за скобки. Он достиг того, чего искал, и не задал вопроса о возникшем в его постановке задачи противоречии, которое позволило ему достичь своей цели. Ведь по его представлению загадочное описание нацелено на разгадывание. Казалось бы в таком случае загадку от разгадки оторвать нельзя. Тем не менее только примкнув к школе, предложившей тактику отрыва загадки от разгадки, он сумел создать стройную классификацию для всего корпуса англоязычной загадки, а, возможно, и для всего универса народной загадки. Только отвернувшись от разгадки и ограничив поле наблюдения имманентными свойствами загадочных описаний можно было усмотреть то, что они составляют некоторую единую область со своими тесными смысловыми предпочтениями и компактной системой родства.

Удивительным является то, что, как мы видели, полная классификация загадки поддается описанию в рамках единой системы координат. Это обстоятельство Тэйлор и, казалось бы, видел, и воздерживался от его признания, предпочитая указать на несовершенство своей системы, на отсутствие единого основания классификации. Тут Тэйлор подошел к порогу, на котором он счел за лучшее остановиться. Ведь заглянув по ту его сторону, пришлось бы задавать следующие вопросы, не совместимые с рационалистическим взглядом на загадку. Пришлось бы поставить вопрос, не является ли готовность загадки раскрывать свои тайны независимо от разгадки свидетельством того, что у нее могут быть иные цели, помимо направленности на разгадку . Такая возможность контринтуитивна, и в ней таилась угроза устоявшемуся представлению о загадке.

Но как только мы осознали противоречие, перед которым стоял Тэйлор, у нас обходного пути нет. Нам предстоит ставить и преследовать вытекающие отсюда вопросы. Если бы Тэйлор усомнился в стандартном представлении о загадке, он вряд ли смог бы остановиться и сделать то, что он сделал – подвести итог открывшейся возможности изящно классифицировать всю область загадки. В истории познания достижение определенных важных результатов нередко оказывалось возможным благодаря готовности ограничить горизонт проблематики. Это обстоятельство можно назвать прагматическим условием теоретического познания. А ведь Тэйлор был фольклористом и решал практическую задачу. Теоретическая глубина оказалась избыточным продуктом имманентного направления исследования, точно найденного сильной интуицией Тэйлора.

Итак, сформулируем неизбежный вопрос: что это значит, что, с одной стороны, мы наблюдаем небрежно неоднозначное отношение загадки к разгадке, тогда как, с другой стороны, обнаруживается тесный набор условий, управляющих загадочными описаниями и их порождением? Этот вопрос ведет к следующему: не означает ли это обстоятельство, что цель загадки, ее функция, ее телос [21]до сих пор слишком узко определялись фольклористами?