Яна Погребная - Актуальные проблемы современной мифопоэтики

Оба названных способа создания текста-мифа проактуализированы в творчестве писателя, поэта и публициста Д. Быкова, хотя сам художник предпочитает в качестве доминирующего и обобщающего статус поэта. Д. Быков прозу определяет как «автотерапию», как способ выразить темы, подробности и детали, «при всей их важности не лезущие в стих» (эту цитату из Н. Матвеевой приводит сам поэт, давая объяснение своему обращению к прозе /3/, причем, сам поэт подчеркивает, что обратиться к прозе его заставила больная тема репрессивного характера русской истории /3/. Эта тема действительно объединяет романы и рассказы Д. Быкова: в романе «ЖД» коренное население России – живые души – бессильная и бессловесная прослойка между хазарами и варягами, в романе «Эвакуатор» бессильное перед террором правительство обрекает столицу и ее население на гибель, и даже happy end не выглядит спасательным, а, скорее наоборот, показывает, что спасение носит временный и компромиссный характер. Романы направления «fiction» «Орфография» и «Эвакуатор» были отмечены премией А. и Б. Стругацких. Проза Д. Быкова самим писателем идентифицируется как «fiction» и «non-fiction» («Пастернак», биография поэта, выпущенная в серии ЖЗЛ в 2005 году и удостоенная премии «Большая книга»). Фантастическая проза Д. Быкова продолжает традиции философской фантастики с элементами «черного юмора», сформированные в XX веке романами К. Воннегута и А. и Б. Стругацких. Фантастика в прозе Д. Быкова «ненаучная», фантастические приемы и сюжетные эпизоды носят не прогностическую, а апеллятивную функцию – фантастическое выступает продолжением действительного, развитием присущих затекстовой реальности тенденций, фантастика выполняет функцию не столько эстетическую, сколько дидактическую, внелитературную: создавая альтернативную версию мира, писатель развивает или укрупняет объективно существующие во внелитературной реальности тенденции и явления. Собственно внехудожественное назначение литературы, которая не может выступать только вымыслом ради вымысла, только игрой аллюзий, только формой самовыражения, Д. Быков подчеркивает в публицистике, указывая, что назначение литературы состоит в том, чтобы бороться со страхом и одиночеством, а достичь этого можно, только открывая истину, поэтому «литература должна называть вещи своими именами» [4]. Таким образом, фантастическое в прозе Д. Быкова не отделено и даже не дистанцировано от реального, фантастика вырастает из реальности, выступает ее продолжением, фантастический мир не вынесен на Солярис (С. Лем) или Тральфармадор (К. Воненнугут), не пересен в отдаленное будущее («Заповедник гоблинов», «Город» К. Саймака), он существует в том же времени и пространстве, что и мир реальный, он представляет собой альтернативный инвариант реальности, ее квинтэссенцию. Причем, этот фантастический инвариант реальности обладает статусом не только допустимого, но и возможного. Этот эффект достоверности фантастического достигается не только путем развития действительно существующих объективно выходных данных (таких ситуаций, обстоятельств, явлений, тенденций как, например, террор в романе «Эвакуатор», или призвания варягов на княжение, как в романе «ЖД»), но и путем введения в текст нового произведения текста фантастического романа, с которым новое произведение сопоставляется по принципу аналогии, на предмет выявления объединяющих признаков, но на фоне интегральных признаков, открыто заявленных в текстах романов Д. Быкова, уже на уровне сюжета, композиции, образов и характеров выявляются признаки дифференциальные, разводящие по полюсам фантастику (заключенную в аллюзивном тексте) и действительность (заключенную в тексте самого романа). В пространстве романа «чужой текст» многообразен и может быть выражен, например, в романе «Эвакуатор», творчеством самих персонажей, выдумывающих идеальный мир другой планеты по контрасту с миром Земли, выступать формой авторского присутствия – стихи, включенные в текст романа и вынесенные в «пост-скриптум», быть воплощенным в аллюзии, реминисценции – потерянные ключи, апеллирующие к «Дару» В. Набокова. Этот же прием организует и малую прозу Д. Быкова, причем, число сопоставляемых текстов в малом пространстве прозы рассказа сводится к двум – своему и чужому, при этом «чужой» текст не заявлен через парафраз или реминисценции, он назван абсолютно конкретно и к тому же пересказан и проинтерпретирован, указан в порядке аналогии к разрабатываемой в рассказе ситуации одним из его персонажей, но при этом и другой персонаж, к которому адресована аналогия, включен в парадигму, ему знаком текст и он согласен с его толкованием. Таким образом, «чужой текст» в прозе Д. Быкова объективируется, уравнивается в статусе и в правах детерминировать ситуацию, характер и поведение персонажа, как и внеположная произведению реальность, с теми ее тенденциями, которые выступают объектом художественного анализа в самом рассказе. Учитывая обе эти тенденции, можно сделать вывод о «двойном» мифологическом коде в рассказах Д. Быкова: мифологизируется действительность, а точнее те тенденции ее развития, которые могут привести к изменению ее состояния, а с другой стороны, мифологизируется само отношение к «чужому» тексту, который выступает в качестве мифопорождающего и на уровне интерпретации его персонажами и уровне истолкования действительности самого рассказа через образную систему и смысл проактуализированного в нем «чужого» текста. Таким образом, текст не просто порождает новый текст, текст формирует персонажа и ту формулу понимания действительности, которую он применяет к реальности самого рассказа. В качестве такого мифопорождающего текста в рассказе «Выявление» выступает рассказ Алексея Толстого «Союз пяти», а в рассказе «Можарово» – «short story» Урсулы Ле Гуин «Те, кто уходит из Омеласа» (у Д. Быкова «Ушедшие из Омеласа»). Причем, необходимо подчеркнуть, что реальность нового рассказа, то есть рассказа Д. Быкова соответствует тотальной аналогии, устанавливаемой одним из героев, сопротивляется ей сам же герой, эту аналогию устанавливающий. Так, Вадим («Выявление»), выявивший и удаливший червя, лишающего личность ответственности, индивидуальности, памяти, знаний, то есть превращающего человека в идеально управляемую биологическую массу, никаких результатов своих действий не видит – девица, попутчица героя в поезде, нисколько не изменяется, Вадим же полагает, что процесс обратим, что утраченное «Я» восстановить можно. Хотя текст, к которому Вадим прибег, что разъяснить другой попутчице происходящее, рисует как раз обратную ситуацию – в рассказе А. Толстого крупные магнаты, посеявшие панику, чтобы завладеть землей, терпят поражение: люди, пережившие смертельный ужас, становятся анархичными, ими невозможно управлять, но не потому, что они превратились во внушаемых полуидиотов, при этом пути назад нет: в финале рассказа даже Белый дом предполагают занять под клуб. Вадим же предполагает, что власть, формирующая безликих биологических единиц, обречена на поражение, именно потому, что лишает человека индивидуальности и человечности.