Коллектив авторов - Мортальность в литературе и культуре

Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие 414.

Это суждение нарушает литературные конвенции: во‐первых, корректирует представление о гуманизме чеховских героев, во‐вторых, вступает в противоречие с каноническим aut bene aut nihil, недаром же выраженным на «мертвом» языке. Тем не менее типологически близкий пример обнаруживается уже у прямого наследника А. Чехова по сатирической линии – А. Аверченко. В его рассказе «День человеческий» рассуждения о похоронных приличиях вложены в уста чрезвычайно скептического персонажа, презирающего любые условности человеческого общения:

В этот день я был на поминальном обеде.

<���…>

Ко мне подошла вдова, прижимая ко рту платок.

– Слышали? Какое у меня несчастие‐то…

Конечно, я слышал… Иначе бы я здесь не был и не молился бы, когда отпевали покойника.

– Да, да…

Я хочу спросить, долго ли мучился покойник, и указать вдове на то полное риска и опасности обстоятельство, что все мы под богом ходим, но вместо этого говорю:

– Зачем вы держите платок у рта? Ведь слезы текут не оттуда, а из глаз?

Она внимательно смотрит на меня и вдруг спохватывается:

– Водочки? Колбаски? Помяните дорогого покойника.

И сотрясается от рыданий…

<���…>

Так мы, глупые, пошлые люди, хоронили нашего товарища – глупого, пошлого человека 415.

Наконец, у С. Довлатова мотив фальшивых похорон становится темой отдельной новеллы в цикле «Компромисс». Главный редактор поручает журналисту отправиться на похороны важного номенклатурного работника, чтобы затем написать сообразную моменту статью. Журналист («альтер эго» автора) понимает фарисейский характер предстоящего мероприятия («Фальшиво скорбеть не желаю»). Опасения героя о мистифицированном характере мероприятия вскоре начинают подтверждаться самыми нелепыми деталями:

В похоронной комиссии царила суета, напоминавшая знакомую редакционную атмосферу с ее фальшивой озабоченностью и громогласным лихорадочным бесплодием. <���…>

– Помянем, – грустно сказал Быковер.

Альтмяэ забылся и воскликнул:

– Хорошо!

<���…>

Мы зашагали чуть быстрее. Оркестр увеличил темп. Еще быстрее. Идем, дирижируем 416.

Апофеозом становится разоблачение фальшивого действа – тело номенклатурного работника Ильвеса перепутали с телом обычного рабочего:

– Можно завтра или даже сегодня вечером поменять надгробия, – сказал Альтмяэ.

– Отнюдь, – возразил Быковер, – Ильвес номенклатурный работник. Он должен быть захоронен на привилегированном кладбище. Существует железный порядок. Ночью поменяют гробы… 417

Впрочем, в ситуации, когда персонажи, наконец, получают возможность свободно выражать свои чувства по поводу происходящего, их диалог сводится к паре малозначащих фраз:

Быковер всю дорогу молчал. А когда подъезжали, философски заметил:

– Жил, жил человек и умер.

– А чего бы ты хотел? – говорю 418.

Риторический потенциал даже самых «безнадежных» реплик бывает подчас непредсказуем. Образцовый пример философски-объективного отношения к смерти находим у Л. Толстого:

Александр Первый для движения народов с востока на запад… был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.

<���…> Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен… русскому человеку, как русскому, делать было больше нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер 419.

Бесстрастная интонация классика не помешала А. К. Жолковскому обнаружить остроумный отголосок этой сцены в бендеровской эпитафии Паниковскому 420:

Но общество не хотело, чтобы он жил за его счет. А вынести этого противоречия во взглядах Михаил Самуэлевич не мог… И поэтому он умер 421.

В самом деле, смерть это то, что когда‐то должно случиться со всяким. Но это в плане феноменологии смерти. Все умирают, но «Я» – другое дело. К тому же, как замечает булгаковский персонаж, «человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!» 422(Ср. как в «Смерти Ивана Ильича» Толстого показывается неадекватность дискурсивного логического языка применительно к смерти «Я». Пытаясь себя утешить силлогизмом «Кай – человек, люди смертны, потому Кай смертен», Иван Ильич сознает, что «он был не Кай и не вообще человек, а… совсем, совсем особенное от всех других существо» 423.)

Однако то, что невозможно выразить посредством обыденного языка, можно представить с помощью языка лирической поэзии, предметная сфера которой неисчерпаема. Наиболее выразительным ракурсом является здесь парадоксальное выражение чувств самого «виновника» процесса, так сказать, с потусторонней точки зрения, как, например, в следующем стихотворении А. Цветкова:

Поэт, однако, оставляет грамматическую лазейку – уклончивую сослагательность в описании подготавливаемого действия. В стихотворении его коллеги, Л. Лосева, лирический герой также оказывается в промежуточном положении между миром мертвых и реальностью живых:

Трагедия здесь оборачивается фарсом. Описанный случай тем выразительнее, что, по утверждению самого Лосева, имел реальную основу. В документальной повести «Москвы от Лосеффа» автор рассказывает, как в свой первый приезд в Россию он не мог в Переделкино найти могилу отца, поэта Владимира Лившица. Бесплодно проблуждав по обледенелому кладбищу несколько часов, Лосев обратился к встреченной женщине: