Самарий Великовский - В поисках утраченного смысла

У этой встречи на историческом перекрестке лишь частично совпадавших устремлений, помимо уровня собственно политического, был и другой, философски-миросозерцательный. В случае – и в глазах – Мальро второй был, бесспорно, главенствующим и определяющим. К коммунизму и к прокладывающей ему дорогу революции с ее суровым и праздничным братством Мальро, как и других схожих с ним мастеров культуры, притягивала, в частности, жажда отыскать – после блужданий в пантрагических тупиках тоскующего по прошлому безбожия – «последнее преображение христианского мифа… облаченного на сей раз в славянскую страсть к братству» [65]. Согласно Мальро, у коммунистов есть оснащенная аналитикой доктрина, для него неприемлемая, и есть «миф» – очередное преломление вековечной мечты о совместной победе над Судьбой. В эсхатологическом уповании страждущих, а не в выкладках учения пролетарии XX века и черпают себе духовную поддержку, как некогда черпали ее в раннем христианстве рабы. После одного из выступлений Мальро в 1936 г. слушавший его Э. Мунье занес в свою записную книжку: «Мальро хочет, чтобы способность человека творить богов перешла на человека как такового, чтобы он осознал ее и применил, обожествив самого себя. Революция, следовательно, есть божественная стихия человека» [66]. «Наряду со всеми прочими значениями, – будет сказано вскоре самим Мальро в “Надежде”, – революция имеет еще и то, какое прежде имело вечное блаженство».

Но попытки истолковать революцию мифологически – недоразумение, довольно частое, хотя от этого не менее ошибочное. Коммунизм, по словам Маркса, есть «разрешение загадки истории» – именно истории, отнюдь не вечности: бытийные истины метафизики и богоискательства, пусть обмирщенного, эти заменители библейских откровений, – не по его части. Исторически мыслится в нем нравственность, социален взгляд на человека, заниматься не только природой, но и духом предоставлено науке. Здесь не онтология подчиняет себе историю, а история объясняет онтологию, как это засвидетельствовано и всем ходом философского становления самого Маркса, и последующими политико-идеологическими судьбами его учения. Сущность человека, по Марксу, «в своей действительности… есть совокупность всех общественных отношений» [67]. Что же касается бытийно-личностного смысла жизни, то Мальро и сам в «Уделе человеческом» в общем верно и внятно дал понять, как выглядит эта сторона дела в свете коммунистической революционности: смысл обретается, если жизнь мерить своим вкладом в историческое освобождение всех и вместе со всеми – самого себя.

Если же про запас держать еще и переиначенную на светский лад религиозную мерку [68]и подходить, следовательно, к этой всепроникающей историчности с «богоискательским» запросом, то заведомо неизбежна путаница. И рано или поздно – неудовлетворенность, разочарование в своих же собственных неоправданных надеждах. В какой-то момент иным «метапрактикам», томящимся по «священному», может, правда, показаться, они могут себе внушить, на худой конец из тех или иных побуждений сделать вид, будто они получили желаемое. Однако такие хрупкие самообольщения всегда недолговечны.

У Мальро эта полоса жизни была и вовсе краткой. И вдобавок отмечена скорее головными поползновениями обратить необходимость в добродетель. «Годы презрения» знаменуют собой предельную точку, достигнутую этими усилиями: метафизическая озабоченность здесь почти отсутствует. Предшествующая книга, «Удел человеческий», открывалась ее тревожным присутствием и завершалась снятием; следующая – «Надежда» – открывается ее разрешением, но, как выясняется вскоре, мнимым, и завершается возвратом к ней снова.

«Надежда» – широкое мозаичное полотно первого года гражданской войны в Испании, запечатлевшее крайнюю пестроту республиканского лагеря, взметенного революционным вихрем и постепенно сплачивающегося в прочное единство. Коммунисты, анархисты и католики, рабочие и интеллигенты, вчерашние батраки и кадровые военные, бойцы интербригад и летчики добровольческой эскадрильи, журналисты и обыватели; атаки на передовой и быт полуразрушенных артобстрелом городов; забитые беженцами дороги и больницы, переполненные калеками и умирающими; сожженные деревни и изрытые взрывами поля, лихорадочная сутолока штабов и маета окопной бессонницы в ночь накануне сражения; случайные перестрелки и многодневные осады крепостей, рассказы спасшихся чудом от расстрела и похороны погибших товарищей, бои в воздухе и мертвая тишина опустевших храмов – народная война с ее праздником, буднями, подвигом, трагедиями, победами, потерями течет по страницам «Надежды» прихотливо и своевольно. Мастерство Мальро здесь кинематографично – оно в напряженной подаче отдельных крепко западающих в память сцен, в виртуозных перепадах от предельно выпуклой прорисовки подробностей к панорамным обзорам, так что броские детали прорастают философскими метафорами, в прямой монтажной стыковке сцен между собой, когда отбрасываемый ими друг на друга свет резко выделяет нужные грани.

Исподволь, однако, все эти репортажные зарисовки и портретные наброски довольно прочно скреплены сквозным раздумьем, пунктирно проступающим в беседах и спорах. Они-то составляют интеллектуальный стрежень всего повествовательного течения. У стрежня этого как бы два потока – верхний и нижний, подводный. Они взаимопереливаются и взаимооттеняют друг друга: на поверхности набирает мощь нарастающая победная стремнина, а в глубине подводная струя, тоже нарастающая, но густо окрашенная беспокойством. Снаружи – введение весеннего мятежного половодья партизанщины в жесткое русло революционной войны, без чего не миновать худших срывов и поражения. Внутри – душевные потери тех, кому осмысленный долг повелевает укрощать стихию во имя ее же спасения, принося подчас этому в жертву других и взваливая на собственную совесть тяжкое бремя.

На первых страницах «Надежды» бурлит разлив всенародной вольницы, бьют ключом пьянящие грезы, идет повальное крещение в купели свободы. Братство и черпаемое в нем человеческое достоинство каждого, во имя которых держались под пытками и шли на казнь революционеры из прежних книг Мальро, тут стали завоеванным достоянием многолюдной толпы и выплеснулись ликующим праздником, волшебными «каникулами жизни», причащением к долгожданным дарам свободы. «Апокалипсисом братства» называет это празднество возглавляющий республиканскую разведку ученый Гарсия, устами которого зачастую говорит сам Мальро. Здесь звездные миги раскрепощения каждого сливаются в звездный час раскрепощения всех. И эта встреча озарения изнутри и зарева извне возносит личность к таким головокружительным высотам восторга, где земное притяжение Судьбы точно теряет власть. На весь народ распространяется то содружество, о чудодейственности которого в применении к своему отряду размышляет один из летчиков: «Люди, объединенные надеждой и делом, подобно людям, соединенным любовью, получают доступ туда, куда им не проникнуть в одиночку. Целое этой эскадрильи благороднее, чем каждый из входящих в нее по отдельности». Былые несбывшиеся помыслы «завоевателей»-одиночек о человеке выше обычного, о «человеке, мечтающем стать богом», как будто претворяются в этой «революционной соборности».