Елена Бузько - «Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века

Безусловно, служба следователя наложила свой отпечаток на представление Салтыкова о религиозном подвиге. Лично сталкиваясь с «несомненными признаками разложения» старой веры, писатель убеждался в том, что «леса и пустыни скрывают нередко самые гнусные, самые безобразные преступления», что разрыв всякой связи с обществом, характерный для раскольников, влечет за собой не только побуждения чистые и светлые. «Кто может ручаться, — пишет автор статьи о «Сказании», — что в этих пустынях, в этих лесах находит себе пристанище именно благочестие и жажда молитвы, а не преступление и разврат» (5, 67).

Салтыков был глубоко убежден в противообщественном характере раскола [279]; ему претило стремление «окончательно эманципироваться в лесах», дабы «удобнее изрыгать свои хулы на человека», претило бегство от гражданского закона, который для раскольников равнозначен печати антихриста.

Столкнувшись со старообрядцами в вятской ссылке, писатель чувствовал необходимость открыть читателю этот особый мир. Приступая к «Губернским очеркам», Салтыков был намерен сосредоточиться на расколе как на важнейшей составляющей жизни русского народа. Воспоминания и переживания писателя, связанные в первую очередь с теми судебными следствиями, которые он производил в 1854–1855 гг., легли в основу очерков «Старец», «Матушка Мавра Кузьмовна», «Первый шаг». Так, в «Старце» нашли отражение и некоторые человеческие судьбы, и многие «тайны» старообрядцев, и «география» следствия [280], значительная часть которого действительно производилась в местах хорошо знакомых чиновнику и следователю Салтыкову.

Но представление о расколе сложилось у писателя не только в ходе его собственных расследований. Салтыков был знаком с важными печатными источниками, к числу которых принадлежали «История русского раскола» Макария Булгакова, сочинение о. Андрея Иоаннова «Полное историческое известие о древних стригольниках и новых раскольниках…» и книга митрополита Григория «Истинно древняя и истинно православная Христова церковь…» [281]. Но особое место здесь по праву заняла книга Парфения. Она не только служила материалом для писателя в его изучении раскола, но в значительной степени определяла позицию Салтыкова в его отношении к религиозному мировосприятию.

Среди бумаг Салтыкова сохранился автограф наброска с заглавием «Мельхиседек» [282]. Это начало очерка «Старец» в его первоначальной редакции, не совпадающей с печатной, более поздней. Рукопись датируется 1856 г. (не позднее ноября). В том же году, во время своей работы над «Губернскими очерками», писатель знакомится и с книгой Парфения. Как рукопись «Мельхиседек», так и окончательный текст «Старца» — это попытка исследовать религиозно-созерцательную жизнь народа. «Мельхиседек» представляет собой рассказ старообрядца, но рассказчик оставляет веру своих предков, либо же находится на пути к этому решению. Начало рукописи выглядит так:

«Двадцать лет, сударь, я странствую, двадцать лет ищу своей правды… С юных лет возгорелся я ревностью по христианстве, с юных лет тосковала душа моя по небесном отечестве и все томилась, все искала тех многотесных евангельских врат, чрез которые могла бы пройти от мрачныя и прегорькия темницы в присносущий и неумирающий свет райского жития…

Часто я дума л: о, сколь сладостно, сколь честно и доброхвально за отеческие законы плечи свои на ударение, хребет на раны, жилы на прервание, уды на раздробление, тело на муки предать! Голова, сударь, у меня горела, сердце в груди трепетало от единой мысли мученического пресветлого венца сподобиться! Часто я думал: зачем не родился я в те древние времена, когда святые Христовы воины были мучимы яко злодеи, злодейства не ведавшие, истязуемы яко разбойники, разбойничества ниже помыслившие! И даже до смерти прискорбна была душа моя!» [283].

Приведенные строки характеризуют героя рукописи как цельную личность с высокими духовными устремлениями. Непременное желание обрести истинную веру, отдать свою жизнь служению Богу отличает людей благочестивой жизни, однако далеко не каждый из них готов принять мученический венец. Мельхиседек — личность исключительная, не случайно герой носит библейское имя. С большой степенью очевидности можно утверждать, что прототипом Мельхиседека был автор «Сказания», не реальная фигура Петра Агеева, а тот образ странствующего праведника, который книга Парфения явила читателю.

Нельзя не заметить сходства размышлений, переживаний у героя рукописи и у автора «Сказания». Речь идет о духовных исканиях, подробности которых отражены в книге Парфения. Любовь к иноческой уединенной жизни сопровождается у автора «Сказания» мучительным поиском истины. Отправляясь в странствие, будущий инок Парфений надеется найти в святых местах, во-первых, совершенные общежительные монастыри, во-вторых, великих старцев-подвижников, которые «победили страсти и достигли совершенства», таких, которые «получили дары благодати Духа Святаго и от которых бы можно получить душеполезное наставление» (I, 23). Как известно, знакомство со старообрядческими обителями и скитами не принесло успокоение будущему афонскому иноку, точнее, там он находил все, что противоречило его «совести и желанию».

Герой рукописи Салтыкова претерпевает похожие испытания:

«И вознамерился я правды своей поискать, направил стопы мои на странствие далекое и долгое. Был, сударь, я везде: и у единомышленных своих, и у сопротивников… и нигде правды не нашел! Искал я вокруг себя старцев добрых, которые могли бы преслабый мой разум на путь истинный навести и врата спасения душе моей отворить, и нашел только мглу несветимую и смех прегорький. Не только разум мой осветить светом божественной премудрости не могли, но и сердца моего, утешений жаждущего, не утешили, а разве в глаза мне посмеялись, когда я сомнения мои перед ними выкладывал!

Всюду только один ответ я слышал: «Что ж, разве и ты в еретики попасть хочешь, что сомневаться начал?» И этими словами двери моему рассуждению заперли, а до того никому дела нет, что душа моя от сомнений волнуется и страдает» [284].

Причина глубоких переживаний персонажа Салтыкова сродни той скорби по истинной вере, которую испытывает автор «Сказания», и которой пронизаны многие страницы его книги: «…приходил я в великую скорбь, и много проливал слез о том, в какое горькое и плачевное время мы родились, что нет у нас ничего основательного, и утвердиться отнюдь не на чем. Хотя и есть друзья, но они и говорить о том не хощут; да еще и мне о том не велели и поминать, и сказали: «Ежели ты про это будешь говорить, то выгонят тебя из монастыря». И я еще более начал скорбеть и плакать, что на худые дела сами приглашают, и никто им не воспрещает, а на благое и душеспасительное нет советника ни единого. Но хотя я и скорбел о своих великих недостатках, однако об обращении к Греко-Российской Церкви и не думал; потому что видел в ней некоторые соблазны и не строго соблюдаемые обряды <���…> И просил от Господа Бога единой милости, — спасти и помиловать меня грешного. И положил в сердце своем оставить толки и споры и положиться на волю Царя Небесного; и желал удалиться во внутреннюю пустыню, и плакаться грехов своих, и просить Господне милосердие; ибо здесь жить весьма опасно…» (I, 30).