Виктор Шнирельман - Арийский миф в современном мире

Трудно не заметить в этой идеологии разительных параллелей с нацизмом. Не случайно Безверхий был буквально зачарован образом свастики и везде, где возможно, отмечал ее наличие в древних культурах (Безверхий 1993: 10, 57, 67). Впрочем, всем нынешним неоязычникам свойственно подчеркивать значение свастики как арийского или, уже, славянского символа солнца и добра (Бойков 1992; Из глубины… 1993; Болотов 1993; Антоненко 1994: 30; Авдеев 1994: 48–49; Именослов 1994: 59; Глоба Т. 1994а: 32–33; Платов 1995а: 161; 1995б: 91; Кандыба Д. 1995: 115; Кандыба В. 1997а: 8, 90; Комлев 1995; Колосов 1995: 9; Скуратов 1995: 33; Данилов 1996: 61, 69–70, 88; Бобрик 1998: 70; Истархов 2000: 140–142; Суров 2001: 382–400) 232. К свастике неравнодушны и другие радикальные русские националисты, например А. П. Баркашов, который, тем не менее, стремится ассоциировать себя с православием (Баркашов 1994а: 64–66; 1997). Так как свастика по своему происхождению связана с дохристианской и нехристианской символикой, склонность Баркашова к православию следует считать не более чем политическим жестом. По своему мировоззрению он как был, так и остается неоязычником. Не случайно языческий смысл свастики РНЕ постоянно подчеркивается одним из его поклонников (см.: Тарунин 2009). То же отмечали и последователи А. Хиневича (Хиневич 1999б: 176–177).

Что же касается раннесредневековой восточнославянской и древнерусской традиций, то для них свастика никогда не служила сколько-нибудь значимым символом (Лесман 1999). В славянской культуре можно найти множество разных символов, но даже в качестве символа солнца свастика была далеко не единственной – имелись и другие еще более популярные, например разнообразные виды крестов, в том числе заключенных в круг (Берегова 2007) 233.

Правда, сегодня некоторые авторы пытаются утверждать иное, обрушивая на читателя массу несистематизированной информации об использовании свастики в разные эпохи в различных районах мира, даже не пытаясь проводить контекстуальный и типологический анализ, обсуждать хронологию и исторические связи, исследовать различные смысловые значения (Хиневич 1999б: 155–184; Кутенков 2008; Тарунин 2009). Примечательно, что, пытаясь найти свастику у древних славян, Р. Багдасаров приводит лишь единичные примеры, причем, вопреки ему, не все они связаны именно со славянами (Багдасаров 2001: 179–180).

Первым из национал-патриотов, кто попытался реабилитировать свастику, был В. К. Демин, редактор монархической газеты «Земщина». Начав свою статью гимном Кресту как важнейшему христианскому символу, ниже Демин объяснил, что под Крестом имеется в виду свастика, которая якобы почиталась христианами с древности. Тогда этот символ называли «гаммированным крестом», и он якобы символизировал Христа распятого или Христа-победителя. Кроме того, демонстрируя свою «эрудицию», Демин доказывал, что якобы все язычники от Адриатики до Тихого океана широко использовали символ свастики. Где-то он вычитал, что, по преданию, Ной оставил сыновьям символы: шестилучевую звезду – Симу, а крест с загнутыми концами – Иафету. Якобы именно поэтому свастика стала едва ли не главным символом у потомков Иафета – индоевропейцев, или арийцев. Но те впали в язычество и забыли древний смысл символа. Однако после распятия Христа именно они стали истинными христианами. Вместе с тем у «белой расы» символ свастики сохранился, хотя она и распространилась далеко за ее пределы.

Показывая, что значение символа в истории менялось, Демин доказывал, что потомки Авраама отказались от веры в Творца и шестилучевая звезда превратилась у них в «печать антихриста», в символ борьбы Сатаны против Бога. Якобы в этом и состоял смысл Второй мировой войны, которая велась «евреями и демократами» против свастики. Поэтому Демин обрушивался на хулителей креста и сетовал на то, что на Параде Победы в 1945 г. воины бросали «немецкие знамена с крестом» к мавзолею, в котором он видел «алтарь Сатаны». Не нравилось ему и то, что солдат-освободитель в Берлине был изображен попирающим разбитую свастику. Примечательно, что его статья начиналась рисунком крупной левосторонней свастики, в которую был вписан Георгий Победоносец, повергающий змея в прах. Впрочем, Демин сетовал на то, что нехватку знаний ему приходилось компенсировать интуицией. Но он подчеркивал, что «нам заповедовали опираться на веру, а не знания» (Демин 1993). И хотя Демин протестовал против германской монополии на свастику и щедро одаривал «все арийские народы» правом на ее использование вместе с приданием ей своей смысловой нагрузки, в своей ненависти к «иудеям» и «масонам» он демонстрировал типично нацистское понимание значения свастики. И действительно, вскоре он откровенно выразил свои симпатии Гитлеру и всему нацистскому движению, одобрив их деятельность и приписав проведение геноцида «мировому кагалу». Теперь он уже прославлял «Крест», то есть свастику, как «символ защиты христианства и белых народов» (Демин 1994). Вслед за ним реабилитацией свастики занималась петербургская антисемитская газета «Наше Отечество» (1996, № 63), а затем к этой сомнительной игре присоединился «Русский вестник» (Плахотнюк 2000).

В свою очередь, рассматривая вопрос о популярности свастики и об использовании ее русской императрицей в начале XX в., П. И. Кутенков вовсе не задается вопросом об очевидной связи этого с теософией и оккультизмом (Кутенков 2008: 94), к которым царица питала пристрастие (Rollin 1939: 61–62, 70). А его вывод о тесной связи свастики с древней культурой восточных славян и о непрерывности этой традиции остается голословным и не опирается на глубокие исследования.

Лишь Р. Багдасаров уделяет определенное внимание контексту и вариативности значений символа свастики, но и он, похоже, верит, что когда-то она имела одно-единственное значение, связанное с некой исконной традицией (Багдасаров 2001: 56–59, 73). Правда, касаясь более поздних эпох, он справедливо предупреждает против того, чтобы связывать свастику с одной лишь индоевропейской традицией (Багдасаров 2001: 110). Примечательно, что даже Н. Р. Гусева отдала дань восхищения свастике, упомянув и ее восьмилучевую неоязыческую разновидность (Коловрат). Но, связывая свастику с индоевропейцами, она отметила ее популярность у доарийского населения хараппской цивилизации (Гусева 2010: 154–160).

В выступлениях против свастики такие авторы вслед за А. Баркашовым (Баркашов 1997) усматривают зловредное посягательство на «веру и народную культуру» и упорно не хотят учитывать борьбу с реально существующим неонацизмом (см., напр.: Хиневич 1999б: 183–184; Багдасаров 2001: 18–21; Кутенков 2008: 18–22; Тарунин 2009: 227, 327, 447–448, 451–452). Показательно, что в германском нацизме Кутенков видит исключительно попытку «разрушения славянской культуры» и уничтожения ее носителей. Похоже, что об антисемитизме и уничтожении еврейского народа он ничего не знает (Кутенков 2008: 205–206). Зато он верит в то, что нацистские злодеяния будто бы осуществлялись под руководством неких «черных магов» (Кутенков 2008: 217–219). Отвергая идею Ф. де Соссюра об отсутствии непременной связи между знаком и объектом и тем самым отрицая возможность переосмысления знака (Кутенков 2008: 11), этот автор обходит вопрос о том, какое значение придавали свастике германские нацисты и какое сегодня ей придают неонацисты. Игнорируя современные политические реалии, он ратует за всемерное включение свастики в учебную программу, и в РГПУ, с которым связан автор, это, похоже, действительно происходило (Кутенков 2008: 34).