Сью Блэк - Всё, что осталось. Записки патологоанатома и судебного антрополога [litres]

Один из репортеров в какой-то момент выкрикнул:

– Дети там есть?

– Да, – ответила я.

Дальше он спросил, известно ли мне, где именно в морге они лежат. Ответ снова был утвердительный. И тут репортер потребовал показать ему тела. Я вежливо, но решительно отклонила его требование, на что он во весь голос обозвал меня и предложил выполнить с самой собой некий сексуальный акт. Сказать, что к тому моменту я потеряла всякое уважение или симпатию к журналистской братии, значит сильно преуменьшить мои чувства. Я была полна решимости соблюсти достоинство покойных и не допустить его оскорбления посторонними.

Чтобы добиться поставленной цели, я, признаюсь, нарушила границу между профессиональным и личным. Возможно, я поступила неправильно, но я бы сделала это снова. Я ни за что не допустила бы, чтобы эти стервятники заполучили фотографии детских трупов, когда их будут выносить из морга. Через наших местных знакомых мы сообщили семьям, которые должны были забирать детей для похорон, что у нас творится, объяснили ситуацию и спросили, не согласятся ли они приехать за телами ближе к вечеру. Они охотно согласились. Это означало, что останки детей мы выдадим, когда основная толпа соберется на холме, возле кладбища. Журналисты оказывались перед дилеммой: если и дальше слоняться вокруг морга в надежде сфотографировать маленькие гробы, которые выносят безутешные родители, можно пропустить церемонию на кладбище. Те, кто все-таки остался, в результате ничего не выиграл. Детей мы положили в точно такие же взрослые гробы, как остальных, и только семьи знали, кто находится внутри. Они последними покинули стены морга. В тот день на кладбище было сделано немало снимков, но ни на одном не видно, что некоторые из жертв – дети. Пиррова победа, согласна, но для меня она имела громадное значение.

Семьи были нам так благодарны, что почтили нас приглашением присоединиться к траурной процессии. Тронутая до глубины души, я шла следом за последним катафалком, проникаясь коллективным горем этих людей. По дороге женщины угощали нас водой и чаем. Чай мы могли принять, поскольку воду для него кипятили, но некипяченую не пили – в большинство колодцев в регионе сбрасывали трупы, и вода могла быть заражена. Наша команда, и без того немногочисленная, не имела права рисковать своими сотрудниками, но в то же время мы очень боялись обидеть местных жителей. Они предлагали нам последнее, что у них оставалось.

Мы присутствовали на подобных массовых похоронах еще не раз в следующие два года и работали в разных частях Косова, но ни одна церемония не тронула меня так, как та первая, в Бела-Червка.

Я еще два раза ездила в Косово в 1999 году, на шесть и на восемь недель, и четыре раза в 2000-м. Мне повезло быть в составе первой международной команды, приступившей к работе в Косове, и последней, уехавшей оттуда. Мы работали по двенадцать-шестнадцать часов в день, нередко семь дней в неделю, и к концу шестинедельной смены мечтали поехать домой – а если нет, это был верный знак, что ехать точно пора.

Довольно странный и отрезвляющий опыт – оказаться отрезанной от всего мира; для тех, кто был не очень доволен своей работой или личной жизнью, это было своего рода отдушиной. Мы не представляли, что творится на планете, кто недавно умер, какие фильмы идут в кино, какой оборот принял новый звездный скандал. К концу командировки я только и мечтала, что поехать к себе, повидаться с семьей и вернуться к нормальной жизни.

Время от времени у нас появлялся доступ к спутниковому телефону, благодаря чему мы не лишались рассудка, поскольку все-таки имели возможность переговорить с родными. Помню, как-то ночью я почувствовала страшную тоску и позвонила Тому пожаловаться на то, что забралась так далеко от него и от девочек. Он спросил, какая у нас ночь, и я ответила, что ночь прекрасная, небо чистое, и ярко светит луна. Он сказал, что сидит на лавочке возле нашего дома в Стоунхейвене, смотрит на небо и на ту же самую луну. Получалось, что мы не так уж и далеко. Я люблю полную луну и очень люблю моего мужа.

Ситуации, в которых мы оказывались, бывали разными. Хотя везде приходилось следовать общему протоколу, каждый день ставил перед нами новые задачи или удивлял чем-то непредсказуемым. Хотя у нас появился нормальный морг, с крышей, не каждое вскрытие проводилось в нем. Нам частенько приходилось шагать пешком, чтобы добраться до какого-нибудь глухого уголка, где было совершено военное преступление, и куда наш транспорт ехать не мог. Если мы не могли доставить тела в морг, то морг сам приходил к ним, то есть нам приходилось работать прямо под открытым небом.

Однажды нас привели в настоящую глушь, примерно в часе ходьбы от ближайшей проселочной дороги, на небольшую лужайку между холмов. Там, как нам сообщили, стариков, женщин и детей отделили от мужчин, шедших с ними, в составе конвоя беженцев, и отправили куда-то еще. Потом детей отвели на другую сторону луга и сказали бежать назад, к матерям. Они бросились вперед, поскольку были сильно напуганы. И в этот момент, на глазах у потрясенных матерей, бабушек и дедушек, налетчики начали стрелять в ребятишек. Когда они все погибли, те нацелили автоматы на женщин и стариков.

Не знаю, какими словами можно передать жестокость, бесчеловечность, мучительность подобных хладнокровных убийств невинных людей. Мы знали, что расследование будет тяжелым для всех, и, по мере приближения к месту, настроение у команды становилось все более мрачным. Иногда какая-нибудь шутка бывает очень кстати в трагической атмосфере, однако в тот день никто даже не пытался шутить. Это было страшное место, где совершилось страшное преступление. Такое могли сделать только настоящие варвары.

Мы разложили на земле полиэтиленовую пленку и по одному стали эксгумировать тела из общей могилы. Останки, похороненные в земле, лучше сохраняются по двум причинам: температура под землей ниже, отчего уменьшается активность насекомых и замедляется разложение, и у животных нет доступа к трупам. Однако иногда из-за их сохранности работа осложняется, теперь уже по другой причине: тела остаются более узнаваемыми, отчего нашим сотрудникам тяжелее добиться необходимой отстраненности, в которой должен пребывать их ум.

В какой-то момент на пленку передо мной лег труп двухлетней девочки, все еще одетой в пижамку и красные резиновые сапожки. Мне надо было ее раздеть, передать одежду полиции в качестве улики, а затем сделать анатомическое обследование, зафиксировав все пулевые ранения, растерзавшие ее крошечное тельце.

Внезапно я ощутила, как вокруг что-то изменилось. Мы все вели себя очень тихо в тот день, но тут совсем другое молчание, словно тяжелое одеяло, накрыло всю поляну. Я подняла глаза и увидела перед собой длинный ряд полицейских черных сапог с белыми защитными костюмами над ними. Мгновение я не могла понять, почему все выстроились передо мной, перегораживая обзор. И только поднявшись на ноги, увидела причину. Один наш сотрудник сделал самую тяжелую ошибку: представил лицо своей дочери на месте личика покойной и не смог справиться с увиденной картиной. Единственное, что мои коллеги-мужчины могли сделать, чтобы ему помочь, это закрыть его от трупа ребенка, давая время прийти в себя.