Оливер Сакс - Нога как точка опоры

Так и произошла перемена, поразившая меня на третий день пребывания в неизвестности, когда я перешел от чувства омерзения и отчаяния, заточения в чудовищном, невыразимом аду к чувству чего-то совершенного, таинственно иного: ночь больше не была отвратительной и темной, она стала сияющей, полной тайного света, не улавливаемого чувствами, и с этим пришла странная, парадоксальная радость.

Я всегда думал, гордясь своим разумом, что все, чего стоит достигать в жизни, может быть достигнуто разумом и волей, теми самыми «силой, мужеством, предприимчивостью, бдительностью и активностью», которые раньше отличали мои предприятия. Теперь, впервые, возможно, в жизни, я почувствовал – был вынужден почувствовать – нечто совершенно иное; почувствовал в терпении, в полнейшей пассивности и понял, что в тот момент это было единственное уместное отношение к происходящему.

В социальном смысле я должен был вести себя активно и по-взрослому, ограничиваться елико возможно малой зависимостью от других, но духовно – не в общественном плане, а внутри себя – я должен был отказаться от всех своих сил и претензий, от всей моей взрослой предприимчивости и активности, стать подобным ребенку, терпеливым и пассивным, погрузиться в долгую ночь: таково было в тот момент единственное должное состояние моей души. Я должен был ждать в безмолвии, ибо Он ждал меня…

Пилот самолета, грубовато-сердечный и добродушный, полный предприимчивости, решительности, мужского здравого смысла, – даже он сказал: «Первым делом, став пациентом, нужно научиться терпению»; а еще раньше, пока я находился в больнице, один из медиков, видя мое беспокойство, раздражительность, нетерпение, мягко посоветовал: «Смотрите на вещи легко! Все это на самом деле путь пилигрима».

Таким образом, неизвестность, которая длилась лишенные времени десять дней, началась как пытка, но превратилась в терпение; началась как ад, но превратилась в очистительную темную ночь; научила меня ужасному смирению, отняла надежду, но затем нежно вернула ее – преобразованную и в тысячекратном размере.

В неизвестности, когда я странствовал к отчаянию и обратно – это было странствие души, потому что медицинские обстоятельства не менялись, замерев в неподвижности скотомы, – между моими врачами и мной возникло достаточно сердечное согласие насчет того, что не следует упоминать «более глубокие вещи»; в этой неизвестности, в этой темной ночи я не мог обратиться к науке. Столкнувшись с реальностью, которую разум не мог объяснить, я обратился за утешением к искусству и религии. Они и только они могли окликнуть меня сквозь ночь, могли общаться со мной, могли сделать более понятными и приемлемыми слова Ницше о том, что искусство не дает нам уклониться от истины.

Наука и разум не могли говорить о «ничто», об аде, о неизвестности или духовной ночи. Они не отводили места отсутствию, темноте, смерти, которые были всеобъемлющей реальностью того времени. Я обратился к Библии, в особенности к псалмам, потому что они постоянно говорили об этих вещах и о таинственном возвращении к свету и жизни. Я обратился к ним как к описаниям, как к своего рода историям болезни, но одновременно и как к источнику надежды, с чем-то вроде молитвы или заклинания. Я обратился к мистике и к поэтам-метафизикам, потому что они тоже предлагали формулировки и надежду – поэтическую, эстетическую, метафорическую, символическую, без тупой простой приверженности, свойственной религии.

Ода Донна зимнему солнцестоянию, написанная в середине зимы жизни, донесла до меня тягостность и надежду мертвой души. Я часто повторял ее, особенно последние строки: «Разъят я был, но, вновь меня создав, смерть, бездна, тьма сложились в мой состав». А иногда только «вновь меня создав»… Я повторял их как своего рода литанию или монолог. Я привлекал их к себе все ближе и ближе, потому что они, казалось, намекали на некий секрет, невозможную надежду там, где я не видел оснований надеяться.

Однако наконец метафизики и мистики были отложены в сторону, и осталось только Писание, невозможная вера: «Ты посылал на меня многие и лютые беды, но и опять оживлял меня, и из бездны земли опять выводил меня» [20].

Втайне, наполовину скептически, неуверенно, страстно желая, я обратился к этому невообразимому «Ты».

На протяжении этих десяти бесконечных, ничем не наполненных дней нога сама по себе не изменилась ни на йоту; в своем белом гипсовом саркофаге она оставалась совершенно неподвижной, лишенной тонуса, бесчувственной. Ее абсолютная неподвижность и неизменность, ее замещение, так сказать, неорганическим белым цилиндром, ее безжизненность, окаменелость, обызвествленность бесчисленное число раз являлись мне каждую ночь. Мои сновидения тоже не изменились ни на йоту; они сохраняли ту же эйдетическую живость диаграммы, то же отсутствие всякого движения и событий, ту же мертвенность, какие имели место при их первом появлении.

Сама идея какого-либо прогресса, какой-либо перемены, какой-либо намек на надежду постоянно аннулировались до утра следующей субботы. Вот какую запись я сделал в своем дневнике:

«Новые феномены в связи с ногой. Неожиданные чрезвычайно сильные и невероятно короткие вспышки боли где-то в ноге, подобные стробоскопическим вспышкам света в своей ослепительной интенсивности и кратковременности. Похоже на удар молнии… Такая боль совершенно потрясает человека, пока длится, однако длится она всего тысячную долю секунды. Я гадаю насчет физиологии этих необычных вспышек боли. Что, черт возьми, происходит?

У меня также появились непроизвольные мгновенные подергивания в ранее инертных и безмолвных мускулах. И подергивания, и вспышки боли почти спинальны по качеству, как будто в них участвуют изолированные сенсорные или моторные клетки…