Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

В Костроме я узнал людей, внутренняя сила, обаятельная цельность и красота личности которых живёт в моей душе и не померкнет, пока я остаюсь в живых: Иван Васильевич и Павел Васильевич Шулепниковы, Михаил Михайлович Крюков, Александра Дмитриевна Лапотникова и многие, многие другие. Там я нашёл друзей, светлый образ которых озаряет лучами подлинного испытанного счастья весь последующий путь мой. Это в первую очередь Николай Александрович Огородников.

С Костромой связаны и глубоко запавшие мне в душу эстетические впечатления: близкие и далёкие виды волжских берегов, уютные особняки и храмы, зелёные улицы. Отрывал ли я на минуту глаза от работы, сидя у своего письменного стола, выходил ли утром из дома или возвращался при закате солнца домой, я смотрел на широкую гладь Волги, на которую выходили окна нашей квартиры. Я ловил взором далёкие перспективы сёл с их церквами, полей и лесов, раскинувшихся на противоположном высоком берегу. Частые, летом почти ежедневные прогулки и переезды на лодке с моими малыми детьми и их друзьями на тот берег Волги, поездки по Волге в Пушкино и в Плёс, в Кинешму и Юрьевец — и везде, всегда — встречи с людьми, близкими по делу, по настроениям, по искренней, честной преданности и службе народу. Всё это оставило глубокие следы на всю жизнь на моём внутреннем мире, отложилось в душе.

Мой отъезд из Костромы без спасательной лодки и без сопровождения околоточным надзирателем был причиной большого беспокойства для моей семьи. Не доверяя тому что я мог перейти Волгу при начавшейся подвижке льда, полиция искала меня повсюду в городе, установила дежурство у моей квартиры.

В Москве тем временем я пытался найти литературный заработок. Но, прежде всего, посоветовавшись с юристами, я написал жалобу на Веретенникова и направил её в Министерство внутренних дел. В ней я с полной объективностью изложил признаки совершенной неспособности Веретенникова сколько-нибудь осмысленно держаться на губернаторском посту. В жалобе отражены многие характерные черты произвола власти в провинции в столыпинский период. Текст жалобы был напечатан в тогдашних петербургских газетах. Но напрасно я ждал хотя бы какой-нибудь реакции на мою просьбу о защите от произвола. Только год спустя, когда я жил уже в Петербурге, мне было вручено полицией под расписку постановление министра по моей жалобе на Веретенникова: «Оставить без последствий». Однако, хотя и несколько позже, чтобы не ронять губернаторский престиж, Веретенников был всё-таки снят с должности губернатора.

В Москве я оставался недолго. Для временного заработка я воспользовался предложением «Русских ведомостей» [144] Одна из крупнейших русских газет (М., 1863–1918). Программа: политические и экономические реформы. С 1905 передана кадетам. После Октябрьской революции закрыта. и «Русского слова» [145] Ежедневная либерально-буржуазная газета. 1895–1918. Издатель И. Д. Сытин. Закрыта советской властью за антибольшевистскую пропаганду. написать в виде корреспонденций несколько очерков о санитарном устройстве крупных приволжских и некоторых других городов в связи с опасностью возобновления летом 1909 г. холеры.

Холера приняла уже сильное развитие ещё с осени 1908 г. Я побывал в течение апреля в Самаре, Казани, Саратове, познакомился всюду с состоянием водоснабжения, виделся с руководителями санитарных организаций. Из близких к Москве городов я побывал в Рязани и Калуге. Результаты этих поездок также вошли в работу «Холера и оздоровление городов». Сотрудничал в журналах «Начало», «Новое слово», «Жизнь», «Мир божий». В мае 1909 г. я переехал из Москвы в Петербург.

Период жизни в Петербурге в 1909–1914 гг. отличался от моей жизни в Вологде и в Костроме тем, что основное содержание моей деятельности не было связано с одним стержневым занятием, с работой земским санитарным врачом, с постоянным ощущением себя частью земского строительства, земским человеком, одним из сотоварищей по борьбе за развитие земского дела. Вырванный административным произволом из работы в Костромском губернском земстве, я нашёл в Петербурге сначала занятия в городской санитарной комиссии. Здесь не было атмосферы содружества и товарищества в общем труде, а на всём лежал отпечаток казённо-бюрократического чинопочитания, и я не чувствовал дружеской поддержки в попытках создать печатное издание для объединения санитарной городской организации или в стремлении положить начало коллегиального органа наподобие земских санитарных советов. Но среди специалистов здесь я ближе узнал целый ряд лиц, серьёзно преданных своей специальности.

В Петербурге имелись виды на некоторые литературные работы, в частности, Дм. Дм. Протопопов [146] Протопопов Дмитрий Дмитриевич (1864–1918) — присяжный поверенный, литератор, издатель журналов «Финляндия», «Волостное земство», «Городское дело», «Земское дело»; член ЦК и секретарь Петербургского городского комитета партии кадетов. предлагал постоянное сотрудничество в журнале «Городское дело». Кроме того, ко мне, как к автору брошюры «Холера и оздоровление русских городов», обратился председатель С.-Петербургской санитарной комиссии В. О. Губерт с предложением взять на себя налаживание мероприятий по борьбе с холерой в столице. В предварительных переговорах со мною по этому вопросу Губерт согласился с моими соображениями о придании общественного, а не бюрократического характера проводимым мерам и об издании печатного органа, который бы освещал текущие задачи и итоги деятельности всей санитарной организации за каждый период.

Такое печатное издание должно было способствовать объединению всех звеньев городской санитарно-противоэпидемической организации и облегчать общественный контроль за её деятельностью. Но на деле вся обстановка в городской санитарной комиссии была совершенно не такая, как в земских санитарных организациях. Атмосфера канцелярско-бюрократического чинопочитания и субординации чрезвычайно затрудняла успех дела. Сама колоритная фигура самовластного председателя комиссии Губерта менее всего внушала мысль об общественной, коллективно работающей организации. Самовосхваление, реклама, грубое попрание достоинства подчинённых ему санитарных врачей — таковы были характерные черты Губерта.

В отношении ко мне он старался держаться либерально, хотел казаться простым, предупредительным, оказывал содействие всякому общественному начинанию. Он, по-видимому, очень дорожил (и даже видел какую-то выгоду для себя в том), чтобы я работал в его кабинете, где для меня был поставлен отдельный письменный стол. Мне казалось, что в нём живёт незаглохшая потребность, хотя бы иногда быть искренним, каяться в своей грубости, даже жестокости в обращении с людьми. Ему чрезвычайно импонировала моя прямота и резкость в отзывах о его тщеславии, генеральской заносчивости. Наблюдая его, я в то же время ценил его настойчивость, темперамент в работе. Если ему нужно было напечатать статью, составить отчёт, он заставлял работать других, но и сам не прерывал работу, всю ночь напролёт перечитывал корректуры. Какая-то неукротимая сила и жажда к выдвижению, к карьере, тщеславие — были в нём основной пружиной. Во всём, что бы ни делалось, ни писалось, приоритет должен был быть обеспечен за ним. Но я видел и ценил в нём способность проявлять стремление помочь попавшему в беду человеку, отдаться чистому и бескорыстному делу помощи больным детям, удручённым горем матерям. Организовав в Обществе охраны народного здоровья отдел летних колоний для туберкулёзных детей, он с искренним благожелательством и вниманием часами выслушивал матерей при отборе детей в эти колонии, исследовал детей, лично оказывал всевозможную помощь. Иногда, впрочем, мне казалось, что в его отношении ко мне играет роль всё то же его стремление к саморекламе. Вот, мол, какие люди работают с ним, с Владиславом Осиповичем Губертом — не только чиновные генералы, но и члены 1-й Государственной думы, гонимые правительством за всеми признаваемую неподкупность, общественную чистоту и безупречность.