Питер Скотт-Морган - В шаге от вечности. Как я стал киборгом, чтобы победить смерть

Коннор мне нравился. Даже очень.

– Иногда ты ведешь себя как придурок, – продолжал Симпсон.

– Бывает такое, – подтвердил я. – По нескольку раз в день, – и улыбнулся Коннору достаточно самоуверенно, чтобы мне сошла с рук следующая фраза:

– Присоединяйся, если захочешь…

Коннор улыбнулся в ответ: кокетливо, польщенно, но не слишком, будто поддразнивая меня. Потом закатил глаза (зеленые, очень красивые).

– Podex perfectus es! – произнес он таким тоном, каким обычно говорят «я люблю тебя». Увы, сказал он «ну ты и задница!», только на латыни.

– Podex perfectus habes! – тепло ответил я, рассчитывая одновременно исправить ситуацию и похвастаться знанием латыни. «А у тебя – идеальная задница».

– Ну ты педик, – парировал Коннор с улыбкой.

– Да он увечный, – вмешался в разговор Фостер, парень на пять сантиметров выше меня, идеально сложенный для хорошей драки. Именно поэтому я всегда относился к нему уважительнее, чем он заслуживал. Не в последнюю очередь потому, что Фостер предпочитал в качестве аргументов кулаки.

Впереди у нас была вся большая перемена, так что я хотел отделаться от одноклассников и пойти по своим делам. Миновав огромные двустворчатые двери в конце главного коридора, я покинул большой зал из красного кирпича, так похожий на церковный придел, и оказался на залитом солнцем дворе. Прямо передо мной тянулись десятки теннисных кортов, за которыми можно было различить уходившие к горизонту ухоженные газоны. Справа, за рядами лабораторий, такие же газоны упирались в крытый бассейн. Позади, по ту сторону большого зала, – Уимблдон-Коммон, большое открытое пространство. Я принимал как должное, что школа Кингс-Колледж, где я учился, возвышалась во всем своем краснокирпичном великолепии над домами самого дорогого квартала в Уимблдоне, где жили люди с достатком выше среднего.

Другой жизни я не знал. Это был мой мир. С трех лет я посещал детский сад, выпускники которого поступали в Кингс-Колледж. В семь мы с одноклассниками просто перебрались с одной стороны улицы Риджвей на другую и сменили серые пиджаки на красные. Только подростком я начал осознавать, что у меня есть определенные привилегии (особенно способствовало этому лейбористское правительство, при котором отец платил 95 % подоходного налога). Да и возможностью получить качественное образование я был обязан исключительно принадлежностью к Истеблишменту, в который входила и вся моя семья.

Я считал само собой разумеющимся, что мои родные хорошо обеспечены, у них множество связей и высокие должности. Судья в суде первой инстанции, несколько достопочтенных сэров и леди, председатель правления, декан… генеральным директорам и президентам компаний вовсе не было числа. Все они весьма сдержанно сообщали, что любят меня, – и через несколько лет ярко продемонстрировали обратное.

По пути я встретился с Вонючкой – тот, как обычно, попыхивал неизменной трубкой. Именно ей он был обязан этим прозвищем, которое получил, сам того не зная, от учеников младшей школы много десятилетий назад.

– Приветствую, школьный голова!

– Добрый день, сэр! – отозвался я. Вонючка обращался ко мне так, будто я до сих пор был старостой, хотя эта эпоха в моей жизни закончилась три года назад, вместе с учебой в младших классах. Тронутый таким отношением, я только утвердился в намерении в ближайшие полгода снова стать старостой, только уже средней школы. Тогда ему не пришлось бы менять свое приветствие и дальше. Одного и того же мальчика часто выбирали дважды. К тому же через пару дней меня должны были назначить старостой колледжа, а значит, я становился ближе к своей цели.

Через окна Малого зала виднелась широкая сцена. Еще в младшей школе я вместе с учителями стоял на ней на каждом общем собрании, как и полагалось старосте. К тому моменту, как меня выбрали на эту должность, она уже стала в основном церемониальной, однако мы (я и банда старост колледжей) все еще обладали властью выдавать штрафные карточки. За определенное их количество полагалась порка у директора школы, хотя к семилеткам палки, конечно, применяли крайне редко.

Но все изменилось. По словам старших преподавателей, один из моих предшественников отправлял на порку всех подчиненных ему старост; когда же настал мой черед вступить в должность, эта возможность уже не рассматривалась как одно из преимуществ работы.

Обойдя с краю Малый зал (довольно большой для своего названия), я уже направился было к старому монастырскому комплексу, когда прямо передо мной на дорогу вылетел Паричок на своем разваливающемся велосипеде. Вслепую развернувшись на полной скорости, он едва не сбил меня с ног. Я отскочил к обочине и приготовился стать свидетелем крушения.

К счастью, он вильнул в другую сторону, к несчастью – едва не врезавшись при этом в стену. Его передвижения (как и всегда) изрядно затруднялись необходимостью управлять велосипедом одной рукой: второй он вынужден был придерживать на голове парик, который тянулся за ним шлейфом. Впрочем, даже так он выглядел лучше, чем неделю назад, когда после неудачного опыта в химической лаборатории остался без парика совсем.

– Смотри, куда идешь! – крикнул мне Паричок, хотя это замечание было не вполне справедливо.

– Простите, сэр!

Мне все же удалось целым и невредимым добраться до музыкального корпуса. Заметив припаркованный под аркой черный старинный «роллс-ройс», я решил зайти внутрь, чтобы найти его владельца. За дверью меня ждала большая комната, где я часто, каждый день по полчаса, репетировал как певчий церковного хора (всего я пел в четырех).

Мистер Уотерс тепло улыбнулся мне.

– Здравствуйте, Питер. Чему я обязан удовольствием нашей нежданной встречи?

Учителя редко называли нас по именам. Но мистер Уотерс при личных встречах пользовался только ими.

– Хотел узнать, можно ли оставить здесь гобой до завтра.

– Конечно, mon petit.

Мы обменялись еще парой фраз, потом я ушел. Мне нужно было дальше: мимо длинного здания монастыря, мимо корпуса декоративно-прикладного искусства, – к корпусу искусств изящных. Все потому, что ученики шестого класса не просто меняли пиджак на костюм: они еще – и это главное! – получали возможность прогуливать обед. А наверху, в кабинете искусств, на большом столе меня ждала накрытая простыней работа, над которой я последние восемь месяцев корпел каждую большую перемену. На тот момент ничего более ценного для меня не существовало.

Я достал из портфеля бутерброды, подготовил перо и каллиграфическим почерком тщательно вывел несколько слов комментария к крохотной, высотой едва ли в полсантиметра, картинке, которую сразу и не разглядеть было на полотнище плотной бумаги ручной работы, метр на полтора.