Фёдор - Живём ли мы свой век

Про себя подумал: демократический механизм не сработал, попробуем другой — административный.

Шесталов долго убеждал Сойкина в необходимости «действовать». И уже в новой квартире художника, распивая одну бутылку за другой, друзья продолжили разговор о правах молодого поколения, о привилегии таланта и силы. Шесталов на память читал из Шиллера: «Чем владею... если не владею всем?» Сойкин что-то говорил о необходимости воздержания, но доводы его и самому ему казались слабыми. Философия натиска и силы пьянила голову не меньше, чем кавказское вино, — он с тайной радостью и надеждой внимал смелым речам своего нового друга.

Шесталов помог. Мастерскую предоставили Сойкину. Когда Виктор с ордером в кармане вошёл в нее, он глазам не поверил. Огромный зал под стеклянной крышей; дверцы встроенных шкафов отделаны под дуб, кушетки, стулья, столы — всё под дуб и в современном стиле строгой легкости и простоты. «И это мне?.. Так... Бесплатно?..» Шесталов был тут же. Он словно угадал тарные мысли друга. «Да, да, Виктор. Тебе свалилось счастье. Можно сказать, с неба. Понимай, брат, силу мужской бескорыстной дружбы. — Роман протянул руку. — Вот здесь отведешь для меня уголок. Надеюсь, не поскупишься?» — «Да, да — располагайся. Хватит нам места!»

Прошли в угол, облюбованный Романом. Отсюда открывался вид на пойму реки и на лес, тянувшийся до горизонта. Роман продолжал: «Я двадцать лет в Союзе художников, а мастерская — сам видел! — темный сырой подвальчик. Теперь развернемся. Ты за меня держись. Мы, брат Сойкин, такие дела закрутим!.. Главное-то ведь что — сбыт наладить, реализацию готовой продукции. Картины не грибы, их нам не солить. Так я говорю?..»

Виктор не возражал, но его коробили циничные рассуждения о купле-продаже. Он крепко усвоил одну непреложную истину: подлинное искусство создаётся не для продажи, картины — это часть тебя самого, твоего сердца, твоего понимания сути вещей, природы. Конечно же, художник — человек, не святым воздухом сыт бывает, а в делах практических Шесталов толк знает... «Вот и доверюсь ему, пусть занимается этой сложной для меня организационной стороной дела», — подумал Сойкин.

В один день Виктор перевез в мастерскую картины, этюды, наброски — весь художнический инвентарь. И постель привез, подтащил диван к окну с видом на город — остался ночевать в мастерской. Лежал на спине, оглядывал сквозь стеклянный потолок небо, непривычно мерцавшее звездами. Сон не приходил. Лежал час, другой — ворочался с боку на бок... Вот уже и край неба на востоке занялся молочно-лиловой полосой, а Виктор всё не спал.

Не спал он и в следующую ночь, и в третью, четвёртую... Шесталов ездил в Москву, продал ещё несколько картин Сойкина, у них появились деньги. И немалые. Но радости не было. Сердце у Виктора гулко колотилось, в висках стучала кровь. По ночам он и лежать спокойно не мог. Полежит час-другой — встанет, завернувшись в простыню, бродит по мастерской. «К врачу сходить, — мелькнула мысль, но тотчас её отогнал. — Что — врач!.. Волнения! Слишком много волнений за один только месяц!..»

Постепенно положение нормализовалось, теперь под утро Виктор засыпал. Тут и персональная выставка подоспела. Небольшая она была, но заметная. На ней-то и познакомился художник с профессором Чугуевым. Но вскоре случилось событие, вновь выбившее Сойкина из колеи: скончался Богданов. Рано утром в мастерскую позвонил аноним, говорил зло и развязно: «Умелец! Слышал?.. Умер Богданов. Совесть твоя ни о чём тебе не говорит? Подлец ты, вот ты кто!» — и бросил трубку.

Городская газета поместила некролог. Богданов — фронтовик, кавалер двух орденов Славы. Тысячи людей хоронили художника-героя.

Сойкин на похороны не пошёл. У него заболело сердце. Тупо ныло под лопаткой, левую руку морозило. Никогда с ним такого не было. Не знал, что это серьёзно, думал — пройдёт.

С двумя бутылками коньяка пришёл Шесталов. Смеялся над хворобой молодого друга: «В твои-то лета — сердце!..»

Наливал по полной, предлагал выпить.

Проходили дни; с болезнью отхлынула радость обретения квартиры, мастерской. Чуть отпустила боль сердца, пошёл в Союз. Там на видном месте висел портрет Павла Богданова, обрамленный черной лентой. Павел смотрел на Сойкина с чуть заметной и, как показалось Виктору, презрительной улыбкой. В груди Сойкина похолодело. «Здравствуйте!» — сказал он художникам, сидевшим в кабинете председателя. Никто ему не ответил. Бледный, он опустился на диван. Видел демонстративную враждебность вчерашних товарищей. «Мастерскую... простить не могут», — бежали в голове мысли. Но тут мелькнула страшная догадка: «Винят меня в смерти Богданова!..»

В лицо бросился жар, левая сторона груди заныла. Сойкин поднялся, направился к выходу. На пороге ему сделалось плохо — он привалился к косяку двери. И... потерял сознание.

Художники вызвали «Скорую помощь», ему сделали укол, но сознание не возвращалось. Виктора доставили в больницу...

Как-то после ужина наши приятели гуляли по этажам, осматривали клинику. На первом этаже в холле, где помещалась раздевалка и на лавочке частенько сидели приехавшие из других городов больные, в этот поздний вечерний час никого не было. Один только старый таджик сидел в углу, ожидая кого-то. Друзья подошли к нему, поздоровались.

— Кого ждете, дедушка? — обратился к нему Молдаванов. Старик неторопливо поднялся, величаво склонил на грудь голову, выражая почтение и благодарность за внимание. По-русски он говорил плохо, с трудом подбирая слова:

— Внук моя, Мирсаид болен. Совсем болен.

— В какой палате? Мы позовем...

— Совсем болен. Лежит. Ай-яй!..

Старик затряс белой бородой, густая сеть морщин на его лице страдальчески собралась, он опустился на край дивана. Видно было, он приехал из глухого селения — наверное, горного, — и нет у него в Ленинграде ни родных, ни знакомых.

— Как вы устроились в Ленинграде? В гостинице остановились?.,

— А-а?.. Нет гостиница, номер нет. — Старик махнул рукой: — Тут буду. Хорошо тут.

Молдаванова осенило: «За Маланьей номер в гостинице остался. Предложу-ка я старику».

Певец с неожиданным проворством подошёл к висевшему на стене телефону-автомату, стал звонить. И через минуту он шёл к художнику радостный, говорил:

— Есть номер! Через четверть часа на машине сюда приедет администратор театра. Как полагаете...

— Я полагаю, старик будет рад.

Молдаванов к аксакалу:

— Сейчас подойдёт машина, вы поедете в гостиницу.

Старик с удивлением смотрел на незнакомых людей, он то порывался встать, то садился, повинуясь богатырской руке Молдаванова, лежавшей у него па плече.

— Завтра придёт профессор, он примет вас, вы увидите внука, а сегодня... Отдыхать! Вам надо отдохнуть с дороги.