Николай Амосов - Мысли и сердце

Вздохнула.

Я молчу. Что скажу? Не выработалась у меня профессиональная привычка утешать убитых горем родственников. Мне их очень жаль, но слова я нахожу с трудом. А она продолжает:

— Собственно, это конец истории. Он совпал с его болезнью или с ухудшением, как вы говорите. Но дело, по-моему, не в том.

Я вспомнил письмо Саши, разговоры с ним, трактовку любви.

— Вы ошибаетесь. Это могло иметь прямое отношение к его здоровью. Я не верю в идеальную любовь у взрослых людей.

Про себя: «Он просто не мог. Отсюда — мысли о неполноценности. Стремление отдалиться. Да и само охлаждение — это тоже связано с физическим состоянием. Интересно другое — как было в интеллектуальном плане? Спрошу».

— Ну, а как двигалась ваша собственная работа?

— Я работала усердно. Конечно, когда он стал отдаляться, работоспособность понизилась. Все думаю о Саше. Вообще если я что и сделаю, то это будут его мысли, мое только оформление. Как только почувствовала отчуждение, постаралась сразу же изменить и свое поведение. Перестала говорить о чувствах, избегала малейших нежностей. Веду себя как друг. Мне кажется, он доволен этим. Помолчала.

— Михаил Иванович, скажите правду, что будет с Сашей? Поймите, что это не только личное. Любовь была, прошла — ничего не поделаешь. Но ведь он незаурядный человек, может быть, гениальный.

— Ну это уж вы махнули!

— Нет, не махнула. Я разговаривала с математиками — они его высоко оценивают. А широта идей? Техника, медицина, психология, социология, искусство — всюду вносит что-то свое и интересное.

— Не будем спорить об определениях. Гений или просто очень способный человек — так ли это важно? Главное, что он многое может дать для науки.

— Хорошо. Так будет ли у него для этого здоровье?

— Скажу правду. Не знаю точно, но не думаю, что он будет здоров. Вяло текущий ревматизм, вторичные изменения в печени — их нельзя вылечить клапаном. А может быть, и можно? Наша наука приблизительна. Не уверен я и в самом клапане — будет ли он достаточно прочным, чтобы служить много лет? Может быть, он прорастет живой тканью и прочность его увеличится, а может быть, наоборот, пластик будет рассасываться? На три-пять лет клапана должно хватить. А за это время будем искать новые клапаны, новые средства против ревматизма. Делается это не так быстро, как хотелось бы, но все-таки двигается.

— Как же он должен жить?

— Под колпаком. Я полагаю, самое важное для него, чтобы он мог думать и писать. Физическая нагрузка должна быть строго дозирована, так же как и эмоции. Волнения вреднее, чем простуда. Само творчество связано с душевными переживаниями, но это ему не запретишь.

Я смотрю на нее внимательно. Понимает ли, что это адресуется ей? Что любовь для него непозволительная роскошь? Она убавит его возможности в науке. Как все несведущие люди, Ирина думала, что клапан сделает Сашу здоровым. И конечно, надеялась, что любовь вернется. А тут я такое говорю. Ничего не поделаешь. Я не вправе обольщать ее. Достаточно, что не передаю письмо. Мне она может и не поверить... Если не хочет. А она, конечно, не хочет.

— Хорошо. Все ясно. Что же вы посоветуете мне?

Теперь я имею право подумать. Так и сказать — «откажись»? Грубо. Обнадежить? Не хочу. Хотя надежды у нее определенно есть. Физические силы вернутся, и любовь может вспыхнуть вновь. Не такая, как сначала, но все же. Это зависит от ее ума. Красоты и, наверное, всего прочего у нее достаточно. Но если она бездарна — безнадежно. «Ты очень хороша, но мне какое дело...». Отвечу, как думаю.

— Я не считаю, что вы должны строить свою жизнь с расчетом на его любовь. Если даже он любит, то проживет едва ли долго. Надейтесь на себя. В жизни есть два крепких якоря — работа и дети. Все остальные невзгоды можно перенести.

— Но у меня нет этих якорей. Я еще не уверена в работе и не имею ребенка, хотя очень хочу. Что же мне делать?

— Бороться. Прежде всего — войти в свою работу. Она очень интересна, мне кажется. Нужно думать и думать о ней, тогда будут открываться все новые горизонты. Простите, я говорю затасканными словами, других не придумаю. А ребенка нужно родить.

— Как? Ни с кем другим я не могу быть. Просто физически не могу.

Странные существа — женщины. Мне непонятно это «просто не могу».

— Тогда возьмите чужого, только маленького. Я уверен, что человек на девяносто процентов определяется воспитанием, поэтому свой или чужой — все равно.

— Легко сказать. Нет, я еще подожду пару лет.

— Конечно. У вас еще есть время. Но помните о «шагреневой коже».

— Не буду благодарить за советы. Это я знаю сама. Но мне трудно жить. Вы понимаете — нет у меня какого-то стержня. Завидую вам, завидую даже Саше, несмотря на все. Завидую многим знакомым женщинам — просто обыкновенным женам, имеющим мужа и детей. Все вы знаете, что хотите, а я — нет. Так, блуждаю от огонька к огоньку.

— Что ж, дорогая, тем хуже для вас. Все мы, которым вы завидуете, просто убедили себя, что это и есть благо. Если вы не последуете за нами, а будете без конца сомневаться, плохо будет к старости. Нужно выбирать...

— Буду стараться.

Пауза. Все сказано. Час прошел. Даже на пять минут больше. Удастся ли остановить кровотечение? Не знаю. Где-то внутри чувство — удастся. Но я не верю предчувствиям. Сколько раз они обманывали меня!

— Ирина Николаевна, я пойду в операционную. Хотите — сидите здесь, хотите — идите снова в лабораторию и ждите там.

Намек поняла. Встала. Лицо и взгляд сложны. Горе, обида — что не понята и не утешена. А может, мне кажется? Просто устала от всего. Как хочет.

Я проводил ее в лабораторию. В коридоре пусто. Вернулся в кабинет и выкурил сигарету.

В общем, она такая же, как Рая.

Снова этот коридор, лестница. Совсем ночь. В клинике тихо. Только в ординаторской слышится разговор. Конечно, Олег же не может говорить тихо.

Сколько я еще буду здесь ходить? Может, уже все в порядке? Едва ли. Большая хирургия отучила меня от оптимизма. Все нужно вырывать силой, зубами. Зайти к Рае? Нет, как-то неловко. Разговаривал с одной, а теперь утешай другую. Ну и что? Ведь это же Саша натворил, не я. А ты теперь соучастник. Ничего не поймешь. Проблема добра и зла.

Вхожу в операционную. Нет, не вижу радости в обстановке. Дышит он сам, но через трубку. Дима у изголовья, понурил голову. Около ампул, в которые стекает кровь из дренажа, сидят на корточках Леня, Петро, Женя. Мария Васильевна стоит над ними и смотрит на часы. Молчат. Понял — считают капли. Значит, кровотечение продолжается. Подождал, пока кончат считать. К Петру:

— Ну?

— Все хорошо, Михаил Иванович. Вот только темп кровотечения не уменьшается.

— «Все хорошо, прекрасная маркиза...» Всегда ты был оптимистом, только больные у тебя часто умирают.