Борис Черкун - Эдельвейсы растут на скалах

— Здравствуйце, Макар Иванович, — здоровается она весело. Говорит с заметным белорусским акцентом. Так это ж та, что советовалась, оперироваться ей или нет! Она очень изменилась: похудела, посвежела, помолодела.

— А я так обрадовалась, як узнала, што вы тут. Если б мне не сказали, што это вы, я б вас зроду ня узнала б.

— И я рад!

Она не дает мне договорить:

— А я так благодарна вам за добрый совет. Теперь чувствую себя хорошо. Пью по две таблетки. А вы?

— Обхожусь без таблеток.

— А я боялась. Говорили ж, без таблеток человек проживет не больше трех-четырех дней. Теперь попробую. А это не опасно?

— Посоветуйтесь с Арианом Павловичем.

— А я ж тогда, дура, чуть ня уехала да дому. Хорошо, что Алла Израилевна подсказала поговорить с вами. Счас я уже работаю и па дамашнасци усё делаю. И в гости хожу, и пою, и пляшу. Як наче ничаго и ня балело. А як же тяжка балець. От сматру счас на бальных, аж душа разрываецца, так их усех жалка. А я вот тут тоже дваих уговорила на аперацию. Такия же трусихи, як я была. А скок Ариан Павлович людям дабра делаець! Залатый чалавек.

Мне хочется, чтобы и Нина-Люкс увидела меня таким. Разыскал ее дом. Захожу в кабину лифта. Слышу стук каблучков. И вот в кабину входит элегантно одетая девушка, в беретке, распущенные волосы покрывают плечи. Да это ж Нина!

— Макар Иванович, вы?! Здравствуйте. — Она протягивает ладошку. Я тоже удивлен. Не только тем, что так неожиданно встретились. На работе она ходила с туго заплетенной косой, уложенной на затылке. И вообще она сейчас совсем другая. Выпущенные на волю волосы ей очень к лицу.

Дома Нина представляет меня своим стареньким родителям:

— Это Макар Иванович, тот самый больной, о котором я вам рассказывала.

Вижу, ей приятно, что я помню ее и разыскал.

Я хожу по музеям, выставкам — сколько хватает сил. А по вечерам — в театр. Мне порою не верится, что ад, через который мне пришлось пройти, был на самом деле. А иногда, наоборот, не верится, что все это уже позади.

Для меня и прежде пойти в театр было праздником. Теперь же, сижу ли я в кресле в полутемном зале, впитывая шорохи, звуки настраиваемых инструментов; хожу ли по фойе, любуясь лепкой, искристо-прозрачным сиянием хрусталя и матовым — бронзы старинных люстр; держу ли бокал с янтарным, игристым лимонадом, — все для меня имеет особый, значительный смысл: если для остальных это в порядке вещей, жизнь сама дала им все это, то я добыл сие в бою, вырвал у судьбы, взяв ее за глотку. При каждом удобном случае смотрю на свое отражение в зеркалах и — не узнаю себя… не сразу отыскиваю себя среди других.

Люди, послушайте: если б вы только знали, как это здорово — затеряться среди вас! Я об этом даже мечтать не отваживался. Потому не судите меня строго за то, что глупая, счастливая улыбка не сходит с моего лица.

С тех пор, как стал худеть и убедился, что смерть больше не висит надо мной, я постоянно живу в приподнятом, даже праздничном настроении. На что ни посмотрю, невольно думается, что этого для меня уже могло не быть… Но — оно есть!

Разыскал общежитие военной академии, а там — и комнату Истоминых.

— Здесь Истомины живут? — спрашиваю невысокую, возмужавшую за эти годы, похорошевшую Валю, Иванову жену. Она в темном синем трико, в розовой коротенькой кофточке, едва сходящейся на высокой груди.

— Да.

— Здравствуйте… Ты — Валя?

— Да. А… вы кто?

— Когда-то Валя тоже на «ты» меня называла.

— Но кто же вы?

— Даю вводную. Вы с Ванькой только поженились. Когда проезжали нашу заставу, Иван зашел ко мне. «Иди, говорит, приглашай Валю, она в кузове сидит». — Замешательство хозяйки доставляет мне удовольствие. — Не успел я подойти к машине, как ты говоришь: «А я тебя знаю. По фотокарточкам, и Ваня о тебе…»

— Так вы Макар? — она чуть побледнела. — А… — и запнулась. — Ни за что бы не узнала… с тросточкой…

— Я тебя тоже сначала не узнал. Тогда ты была худенькая, тоненькая. А сейчас такая представительная.

Валя приглашает в комнату.

— Будешь «выкать» — не буду с тобой разговаривать. Вот так.

— Да я как-то привыкла со всеми.

— А со мной отвыкай. Ванька где? Я приехал ругаться с ним.

— Должен бы уже прийти. Наверно, негодник, зашел в «Военную мысль» — это мы тут неподалеку кафе называем, наши мужья любят туда заглянуть. Но он должен скоро прийти. Извини, у меня на кухне тоже решается проблема.

Оставшись один, с интересом осматриваюсь: маленькая комнатушка, стол, два стула, диван-кровать, телевизор. И книги. Художественные, кое-что из военной литературы, а то все медицинские: по терапии, фармакологии.

Валя возвращается с кухни, накрывает на стол.

— Когда Иван заканчивает академию?

— Через три года. И я тоже. Медицинский.

— Молодцы, ребята. Между прочим, я тоже думаю двинуть в медицину.

— Иван часто тебя вспоминал. Все говорил: «Макар — это человек». Как он обрадуется! — Валя расставляет тарелки, достает из шкафа, вделанного в стену, рюмки, протирает их полотенцем, раскладывает вилки. — И потом, уже на границе, рассказывал: «Макар, говорит, был для меня как старший брат: и поругает, и позаботится, заступится, даст совет». Я так хохотала, когда он показывал, как ты взял его за шиворот и заставлял нюхать цветы на яблоне, да еще приговаривал: «Нюхай, чахотка городская, а то, кроме хлорки да бензина, и запахов никаких не знаешь». Представляю!.. Он очень любит цветы.

А вот и сам Иван. Отворил дверь — и застыл в изумлении, хлопая ресницами.

— Мака-ар…

Мы бросаемся друг к другу, Иван на радостях тискает меня. Я предупреждаю:

— Осторожней.

— А я иду по коридору, а мне один мальчик говорит: «Дядь Вань, а к вам дядя Макар приехал», — заакал Ваня. — А я иду и думаю… Понимаешь, мы написали тебе, а письмо вернулось. Думали, если жив, уехал домой — напишешь. А письма нет и нет… А ты — вот он!

Так вот почему Валя растерялась!

— А мы тогда погоревали, посочувствовали Дине. Кстати, а где она? Почему вы не вместе?

— Улетела пташка. Потому и не писал.

Ваня сразу осекся.

— А меня многие уже хоронили. Да, видишь, жив курилка!

Валя приглашает к столу.

— Сын как? — осторожно спрашивает она.

— Плохо. Хуже некуда. Т о т усыновил…

— И ты согласился? — рыкает Ваня. — Да я бы! — Тут Валя одергивает его незаметно, и он умолкает.

Я не в состоянии отвечать. Только старательно тыкаю дрожащей вилкой в хлебную крошку и никак не могу ее наколоть.

Наступает тягостная тишина.

Иван разливает по рюмкам вино. Я отказываюсь: нельзя. Хозяева пьют за мое здоровье. Мало-помалу разговорились… и засиделись до глубокой ночи. А им завтра на занятия.

…Мне не спится. Рядом сердито, по-стариковски кряхтит холодильник, затихает, снова начинает бормотать. Неслышный вечером будильник сейчас неумолимо четко, с легким звоном сбрасывает мгновенья, каждое тут же становится прошлым, прошлым, прошлым.