Поль Крюи - Стоит ли им жить?

Я был тогда еще не в силах говорить непосредственно с бедными людьми. Для того, чтобы это делать и чтобы они поверили в мою искренность, нужно было, как мне казалось, бросить все и стать таким же голодранцем, как они. Но в то же время я понимал, что при нашей мощи, при наших бесконечных возможностях не следовало снижать уровня жизни. Нужно было, наоборот, повышать его, чтобы таким путем добиться, в конце концов, полного достатка для всех. Пусть же богатые тешатся своими побрякушками! И хотя мне далеко было до богатства, я хотел владеть тем, что было моей собственностью. Но я был еще очень и очень наивен. Мне казалось, что нужно только доказать имущим, что все, чем они владеют, можно размножить до бесконечности и что недостача этого убивает детей неимущих, и тогда все будет в порядке. Тогда имущие не станут возражать, чтобы производство этих вещей стало больше, — больше, чем они, имущие, могут использовать, чтобы излишки, перелившись через край, могли попасть к неимущим и спасти их детей от страданий и смерти.

Я не знал еще, что самые имущие из имущих абсолютно не тревожатся о том, есть ли что-нибудь у неимущих или нет.

И вот моя учеба началась с Мичигана. В моем штате больше четырех миллионов человек, и большинство из них не так уж бездушно, стоит только его хорошенько растормошить, заставить понять трагедию масс, достаточно ужасную для смягчения сердец.

Большая часть взрослых из этих четырех миллионов охотно работала бы, чтобы прокормить свои семьи, если бы эта работа заключала в себе какую-нибудь гарантию, что они не будут выгнаны, едва только начнут работать.

Это были мои собственные наблюдения. Я был уверен, что каждый рядовой мичиганец охотно работал бы для системы, которая готова делиться с ним как в хорошие, так и в плохие годы. Я еще недостаточно разбирался в бухгалтерии и не понимал, что если бы существующая система попробовала это сделать, то она погибла бы.

Помимо миллионов людей, рвавшихся к работе, Мичиган имел житницы, ломившиеся от избытка пшеницы, кукурузы, картофеля и витаминов, — неиссякаемых даров богатейшей почвы. Но из-за низкой покупательной способности населения все эти запасы превратились в то, что с величайшей глупостью и жестокостью было названо перепроизводством. А большие люди в Вашингтоне сидели и ломали себе головы, как разрушить или ограничить произрастание того, чего никто не может купить и в чем так остро нуждаются мичиганские дети.

Я начинал понимать, что система, управляющая жизнью населения моего штата, — равно, как и всех других, не находится в состоянии лишь легкой депрессии, а уже смертельно больна, дышит на ладан. В Мичигане есть фабрики, которые буквально могут завалить весь штат кроватями, автомобилями, печами, ваннами, детскими колясками. Но фабрики выбрасывают эти предметы первой необходимости лишь ничтожными порциями, далеко не удовлетворяющими потребностей населения. Потому что при нашей системе владельцы фабрик вынуждены ставить производство в полную зависимость от жалованья, зарплаты и дивидендов, которые они выплачивают рабочим. А жалованье, зарплата и дивиденды — это все, на что население может покупать. Это уже неизлечимая болезнь; это — рак…

Это смертельное заболевание привело к тому, что в апреле этого года больше ста пятидесяти тысяч отцов семейств не могли уже получить работы на мичиганских фабриках.

И когда я ходил среди этих безработных и видел, как они и их четыреста тысяч детей вынуждены были выклянчивать то, что принадлежало им, как американским гражданам, по праву, и как они должны были кланяться, расшаркиваться и унижаться, чтобы получить грошевое пособие на кров, одежду и кусок хлеба с маргарином или на медицинскую помощь для поддержания своей жалкой жизни, — тогда-то я с горечью понял все…

Не нужно только понимать в буквальном смысле мои слова о том, что безработные отцы и матери вынуждены были «клянчить», ибо на этот раз у меня оказалось достаточно мужества заглянуть в унылые дома гордых и независимых мичиганцев, которые не дошли еще до того, чтобы под влиянием детского плача лизать благотворительные сапоги работников социального обеспечения. Это нежелание клянчить привело к тому, что статистика оказалась на стороне социального обеспечения. Комитет помощи беднякам коротко расправился с моими выводами…

Разве не факт, что дети из семейств, состоявших на пособии, выглядели лучше, чем тогда, когда отцы имели работу? Увы, какой ребенок мог пополнеть на тот заработок, который фабрики платили отцам?

На то, что оставалось у так называемых «занятых» рабочих после уплаты всех налогов, нельзя было прокормить не только детей американской семьи, но даже птенцов канарейки. Поэтому не было ничего удивительного в том, что дети, евшие государственный хлеб, были чуть-чуть полнее или, выражаясь более точно, были не такими страшными заморышами.

Среди моих преуспевающих друзей было широко распространено мнение, что безработные массы не работают потому, что не хотят. И издевательство большинства чиновников социального обеспечения над своими жалкими иждивенцами немного поколебало мою веру в простого человека, но не надолго. Я стал изучать местность позади Синей бухты и к северу от Голодной улицы. Я свел знакомство с некоторыми семьями, прозябавшими на клочках земли среди оврагов и песчаных заносов. Эти борцы с песком были представлены мне как отъявленные лодыри, мошенники, воры, контрабандисты, лгуны и социально вредные люди благодетелями из социального обеспечения, которые сами были безработными, пока не примазались к работе с хлебом, свининой и картофелем.

Я решил присмотреться к ним поближе. Эти люди были главным козырем в руках моих преуспевающих друзей, считавших, что народные массы не заслужили тех благ, которые могли бы теперь стать достоянием всех.

Я стал приглядываться к тем, кого считали бездельниками эти люди, не считавшие самих себя бездельниками только потому, что занимались распределением хлеба среди детей бездельников. Я познакомился с жителем нашего округа Генри Ван-Эйком. Все эти последние годы он отчаянно воевал с американским финансовым кризисом, чтобы прокормить и одеть самого себя и семью. Поскольку ему приходилось для этого продавать свой урожай ниже себестоимости, он все больше и больше залезал в долги. В 1933 году его артрит [6] Воспаление суставов. стал резко обостряться и, в конце концов, уложил его, тяжело больного и искалеченного, в клиническую больницу. Когда он вернулся из больницы, ему было выдано пособие на еду и покупку одеял, что-то около ста долларов, но едва только он стал кое-как ползать по ферме, пособие было прекращено. Потом у него пала лошадь, и он стал хлопотать о ссуде из сельского фонда для покупки другой лошади. Тогда его ферма была подвергнута обследованию, — вернее, это было подстроено отделом социального обеспечения для выяснения вопроса о том, насколько Генри нуждался в ссуде.