Владимир Лучосин - Человек должен жить

Люди шли и бежали по улице. Казалось, к городу приближается фронт. Все бежали из парка. И лишь я шел туда. Парк опустел удивительно быстро. Погасли огни. Выключена радиола.

Я сел под навесом летнего ресторана. Буфетчица, уходя, окинула меня подозрительным взглядом.

Хлынул проливной дождь. Деревья угрюмые, потемневшие. Глухо шумят вершины. Кажется, что черные тучи задевают их. Капли пляшут по танцплощадке, по озеру и по аллеям парка. Они отбивают чечетку на скамьях и в лодках, наполненных водой, на трибунах стадиона и на футбольном поле. Везде.

Уже совсем темно. Слева, в доме у ворот стадиона, зажгли свет. Я смотрю на этот светлый маячок. О чем там беседуют люди? О том ли, что дождь может сорвать график спортивных состязаний? Или беспокоятся за судьбу урожая в это дождливое лето?

Около веранды послышались шаги. Я чиркнул спичкой и увидел лохматую седую бороду и усталые глаза старика.

Он спросил сонным голосом:

— Ты чего здесь? — С его обвислых усов стекали капли дождя.

— Да вот сижу. Дождь, мокро.

— Ладно, сиди, — разрешил он. — Не подожги строения… Кто, думаю, спичками балует? — Старик скрылся за деревьями.

Вершины сосен качались. Шишка, сбитая ветром, упала на крышу навеса и покатилась по ней.

Удивительно плохо человеку, когда товарищ попал в беду и ты ничем не можешь помочь.

Я спрыгнул со стола и зашлепал в темноте по мокрой аллее к выходу. Я был зол на тучи, налившие столько воды.

Справа между деревьями я увидел освещенный огнями корпус больницы. Он напоминал корабль, плывущий сквозь шум и свист непогоды. Но почему в такое позднее время не погашен свет?

Я быстро шел, глядя на светлые зовущие окна.

Под высокой аркой входа я увидел девушку. Она бежала мне навстречу. Нина — здесь? Зачем? Ветер вырывал зонт из ее рук. Еще немного, и он улетел бы. Куда подевалась ее сила?

— Ты, Коля? — спросила она.

— Девушка спешит на свиданье, — сказал я, но, увидев ее лицо, ее губы, сразу осекся.

— Борис Наумович умирает! — Нина тяжело дышала.

— Золотов? — Я схватил Нину за руку. Рука была холодная и мокрая. С зонта стекала вода.

— Бежим, — сказала Нина.

Мы побежали.

— Что с Золотовым? — спросил я.

— Не знаю.

— Тебя послали за мной?

— Нет. Я сама. Ты знаешь, с Борисом Наумовичем очень плохо. Ты даже не представляешь.

— Василий Петрович не вернулся?

— В этом вся загвоздка. Послали телеграмму.

— Хорошо, что послали. А кто дежурит сегодня? — спросил я.

— Михаил Илларионович.

Я весь вспотел и промок, задыхался, но бежал.

— Ребят позвали? — спросил я.

— Уже в больнице. Гринин будет оперировать.

— Да?

— Чуднов велел… А я как узнала у Игоря, что ты пошел в парк, так и кинулась за тобой.

Я толкнул вперед стеклянную дверь, пропустил Нину и вошел сам.

В вестибюле полусвет. Несколько человек — мужчины и женщины в мокрых плащах и блестящих накидках — молча стояли у двери приемного покоя.

— Все врачи сбежались! — шепнула мне Нина.

Врачи смотрели на нас. Их было шесть человек: терапевты, педиатры, акушер-гинеколог. Я узнал Бочкова, Ларионова бы еще сюда.

— Какая сила, — сказал я вполголоса, когда мы вошли в раздевалку. Я повесил китель.

— Сила? А толку никакого! — тихо сказала Нина. — Никто не может оперировать. И акушер-гинеколог тоже.

Я вспомнил слова Коршунова о том, что здешний акушер-гинеколог делает только аборты. А все более сложные операции выполняет Золотов.

Врачи говорили вполголоса. Акушер-гинеколог что-то доказывала невропатологу Надежде Романовне. Лицо ее выражало страдание и боль.

— Вы даже ассистировать не будете? — спросила Надежда Романовна.

— Что значит даже? — обиделась акушер-гинеколог.

— Простите, я хотела узнать, будете ли вы ассистировать.

— Я предлагала свои услуги, но Михаил Илларионович сказал, что ему нужен оперирующий врач, а не ассистент. «Ассистентов, — говорит, — у меня хоть отбавляй».

Было очень тихо. Все врачи слушали их разговор. Врачей пришло много, и все они стояли в вестибюле, не раздеваясь.

Вслед за Ниной я вошел в приемный покой. Золотов лежал на кушетке лицом вверх (сразу вспомнился Гришин отец в траве на станции в день нашего приезда). Меня встревожило необычайное выражение его неподвижного лица. Чуднов сидел на стуле и держал руку Золотова в своей, он считал пульс. Лицо Золотова выражало безысходную тоску, почти полное отрешение от жизни. Неужели он, такой сильный и волевой, приготовился умирать?

Когда я вошел, Гринин, наклонившись над книгой, читал вслух про какую-то операцию. Игорь слушал, по-детски полураскрыв рот.

Золотов часто, прерывисто дышал. Глаза его были закрыты.

Щеки Нины, порозовевшие от бега, подчеркивали безжизненную бледность лица Бориса Наумовича.

Увидев меня, Чуднов поднял рубаху Золотова, обнажил живот и сказал:

— Осмотрите, пожалуйста, и вы.

Я склонился над Золотовым. Живот твердый и горячий.

— Серьезно, — сказал я.

— Демонстративная картина, не правда ли? — спросил Чуднов тоном педагога. И добавил: — Прободная язва желудка. Борис Наумович сам поставил диагноз. И я солидарен с ним.

Золотов очнулся, приоткрыл глаза. Тихо спросил:

— Василий Петрович возвратился?

— Пока нет, — ответил Чуднов, — но телеграмму ему послали. В Москву тоже телеграфировали.

— А позвонить никто не догадался? Иногда это быстрее, чем телеграмма, — сказал Золотов.

— Звонили. Сам звонил, — сказал Чуднов.

— Но ждать нельзя, — сказал Золотов. — Как вы полагаете, кто из студентов справится лучше?

— Вам виднее, Борис Наумович. Как хирургов, я их маловато знаю, — сказал Чуднов.

— Николай Иванович здесь? — спросил Золотов.

— Здесь! — сказал я.

— А Юрий Семенович пришел? — спросил Золотов.

— Да, да! — сказал Чуднов, поглаживая руку Бориса Наумовича. — Пришел! Вы не волнуйтесь. Теперь все будет хорошо.

У Гринина вспыхнуло лицо. Слово «теперь» имело к нему самое прямое отношение.

— Ну, так кому делать? — спросил Чуднов, глядя в лицо Золотова.

Золотов не отвечал.

Чуднов еще несколько раз спросил.

— Ну что же такое?.. Как же? — Оглянулся, а посоветоваться и не с кем. — Скорее пойдемте в ординаторскую. — И жестом показал Нине, чтобы она оставалась возле Золотова.

Да, отныне это был уже не Борис Наумович, грозный, неуступчивый заведующий отделением. Это был обычный больной.

Из приемного покоя мы вышли в вестибюль. Ни души. Врачи, поняв, что ничем не могут помочь, разошлись.

И лишь в коридоре хирургического отделения акушер-гинеколог продолжала что-то доказывать невропатологу Надежде Романовне.

— Вы не посидите у Бориса Наумовича? — спросил у них Чуднов.

— С удовольствием, Михаил Илларионович!