Юрген Торвальд - Империя хирургов

С Нетти Мерфи мы были знакомы восемь лет. Она принадлежала к одной из состоятельнейших семей Чикаго. Будучи еще молодым врачом, Мерфи занимался ее лечением и без памяти влюбился в эту красивую темноволосую девушку. Она неустанно работала над духовным развитием выросшего без присмотра и теперь одержимого работой мужа и оказала на него глубокое влияние. Она была пылкой и беззаветной помощницей в его исследованиях и его устремлениях.

Вскоре после того, как я получил телеграмму из Колорадо-Спрингс, меня снова навестил Фенгер. Он сообщил, что травля Мерфи уже началась. Та газетная статья огорчила почти всех врачей Чикаго, равно как и бо́льшую часть медицинского сообщества. «В «Чикаго трибьюн» уже появились приписки, где утверждается, что Мерфи украл свой метод у другого хирурга».

Я спросил, кого же мог обокрасть Мерфи. «Предположительно это итальянец по имени Форланини, из Павии. Он, возможно, излагал эту идею уже в 1882 году. Слышали что-нибудь о нем?» Я не знал этого имени.

После отъезда Фенгера я четыре дня не получал никаких сведений о Мерфи. За эти дни мое самочувствие улучшилось настолько, что я мог выходить на улицу. Шестнадцатого июня, после обеда я получил телеграмму из Колорадо-Спрингс. Нетти Мерфи сообщала, что они будут в Чикаго восемнадцатого числа. Мерфи больше невозможно было удерживать. Она писала, что они были бы рады увидеться со мной. Возможно, я, как человек, стоящий в стороне от текущих событий, мог бы немного развеять отчаяние и пессимизм Мерфи.

На следующий день я выехал в Чикаго.

Было восемнадцатое июня и время подходило к полудню, когда я оказался на Мичиган-авеню. Тогда эта улица была далека от сегодняшнего сказочного облика, но все же являлась одной из самых фешенебельных улиц города Чикаго, в рекордные сроки восстановленной из горстки пепла, оставшейся после пожара 1871 года. Южнее Тридцать пятой улицы я нашел роскошный дом, который уже около двух лет занимала семья Мерфи.

Входная дверь была открыта. В холле царил беспорядок. Вперемешку были свалены багаж и одежда. Откуда-то из глубины дома послышался пронзительный голос, который мог принадлежать только Мерфи. Наконец за взбудораженным слугой появилась стройная, темноволосая Нетти Мерфи. Она была, как обычно, сдержанна, но тревожный взгляд ее темных блестящих глаз выдавал ее глубокую обеспокоенность.

«Вы хотите поговорить с ним о его изобретении, – предположила она. – Возможно, это его отвлечет – работа всегда была единственным, что его отвлекало. Он не знает покоя и никогда не даст успокоиться нам… Пойдемте…» – сказала она и повела меня по коридору. Когда она распахнул ведущую во флигель дверь, я увидел богато обставленную, заваленную журналами и книгами комнату. Но больше всего меня поразило то, что весь пол был усыпан письмами.

«Нетти, – позвал Мерфи, увидев нас. – Ты только взгляни на эти письма. За три дня столько писем от больных чахоткой со всей страны. Они в газетах прочли о моем докладе в Денвере и хотят, чтобы я вылечил их».

«Мы всем им ответим, – сказала она. – Мы найдем способ. Думаю, тебе следует поприветствовать доктора Хартмана. Доктор Хартман хочет поговорить с тобой о твоем методе лечения туберкулеза. Он специально для этого приехал из Нью-Йорка».

Мерфи растерянно протянул мне руку. Он сказал: «Я не понимаю, зачем они снова хотят выставить меня обманщиком. Я никогда в жизни не слышал об этом Форланини. Они утверждают, что на Международном медицинском конгрессе в Риме он докладывал о своем методе, который будто бы идентичен моему. В Риме должны были насторожиться, если он говорил то же, что и я в Денвере».

Нетти подмигнула мне и вышла.

«Знаете ли Вы, – спросил Мерфи, – что мне это все напоминает? Это напоминает мне о Роберте Кохе, когда он открыл туберкулин, и об этом узнали журналисты. Тогда сотни тысяч больных стремились попасть к нему на лечение». Он вдруг расправил плечи. «Но есть и одно отличие, – сказал он. – Кох не мог их вылечить. Но мой метод может помочь тем, кому я обещал помочь».

Мы отправились в находившуюся за конюшнями лабораторию, которая упоминалась в «Чикаго Трибьюн». В ее глубине работал молодой ассистент, простой парень, беззаветно преданный Мерфи. Он был немцем по происхождению. Мерфи представил его как Августа Лемке. «Мистер Лемке, – сказал он, – работает со мной уже семь лет – с тех самых пор, как я только задумался о возможности хирургического лечения туберкулеза. Вам, наверное, хотелось бы побольше узнать о том, что в Денвере я назвал искусственным пневмотораксом». Он развернулся к маленькой фотографии, которая висела на стене против меня. «Это Джанетт Макбернс, – сказал он спокойно. – Без нее я, вероятно, не додумался бы до искусственного пневмоторакса. Ее родители обратились ко мне зимой 1891 года, семь лет назад. Джанетт страдала от туберкулеза правого легкого. Целый год ее мучила лихорадка, многие очаги не поддавались лечению. Но помимо этого, из-за влажности в доме у нее развилось воспаление плевры, осложненное выпотом в правой ее части. Случай казался совершенно безнадежным. Ребенок лежал на мешке соломы, шесть ее старших и младших сестер жили в одном помещении с двумя свиньями и козами, и там было всего одно окно».

Мерфи вдруг снова повернулся ко мне. «Вам наверняка знакомы все эти изящные истории о моей алчности и беззастенчивости. У родителей малютки не было ни цента, они ничего не могли предложить мне за мои услуги. И когда я увидел девочку впервые, я не подозревал, что она станет мне дороже самого высокого гонорара. Жизни ребенка угрожала опасность. Тогда я еще работал в больнице Кук-Кантри Хоспитал, и у меня не было возможности перевезти ребенка туда. Я отвечал лишь за хирургическое отделение».

Мерфи снова указал на фотографию девочки. «Взглянув на это милое личико, Вы поймете, почему я должен был ей помочь. Но что мне было делать? Разместить ребенка в нашем доме на Труп-стрит? Для Вас не является тайной, что я сам пережил приступ туберкулеза. В конце концов мы оставили ее в доме одного ирландского семейства, здоровью которого можно было позавидовать. Там как раз была свободная кровать. Девочка была так слаба, что я не отваживался сделать пункцию грудной полости, чтобы избавить ее от выпота. Оставалось только хорошо заботиться о ней – компрессы, камфара, жаропонижающие… Должен Вам сказать: мы помогли Джанетт преодолеть опаснейшую стадию. Лихорадка спала. Но осталась слабость, которая все еще мешала мне абсорбировать так и не рассосавшийся выпот. При дыхании отчетливо были слышны хрипы, из чего можно было сделать вывод об огромных его размерах. Правое пораженное легкое должно было быть сильно сдавленным. Оно участвовало в дыхании в ограниченной степени из-за воздействия на него извне. В состоянии абсолютной беспомощности я сидел на ее кроватке, когда вдруг заметил, что, несмотря на слабость, ребенок стал меньше кашлять. Однажды Джанетт и сама подтвердила, что почти не испытывает позывов к кашлю. Ночная потливость и колебания температуры становились, к моему удивлению, явлениями все более редкими, хотя положение выпота ничуть не изменилось. Это была совершенно новая клиническая картина. У Джанетт снова появился аппетит. Через пять месяцев она окрепла настолько, что я без колебаний мог сделать пункцию. Она жаловалась на несколько затрудненное дыхание. Но тогда меня осенила мысль, что между плевральным выпотом и удивительным излечением от легочного туберкулеза должна быть какая-то связь. Поэтому я отказался от пункции. Через шесть месяцев Джанетт могла вставать. Температура совсем спала. Она жаловалась только на чувство тяжести в правой части груди».