Юрген Торвальд - Империя хирургов

Зауербруху нельзя было делать резких движений, так как могла порваться бумага или отойти лента. Он смотрел поверх очков на барометр, пока ассистент, державший во рту трубку, отсасывал воздух. Ртутный столб подполз к отметке в пять миллиметров, восемь миллиметров и наконец десять миллиметров «минус». Теперь давление внутри цилиндра так же относилось к атмосферному, как и давление внутри грудной полости.

Спину Зауербруха пронзала боль, он с трудом шевелил руками, но, работая только кистевыми суставами и пальцами, несколькими длинными разрезами он вскрыл грудную клетку собаки с обеих сторон. Он увидел, как в зиявшем отверстии зарозовели легкие. Теперь они должны были спасться, как происходило прежде с каждым из прооперированных животных. Но этого не произошло. Это казалось непостижимым, хотя именно с этим были связаны все ожидания и надежды. Но так уж проста была истина. Легкое не потеряло формы.

Но вот что было еще невероятней, что еще больше походило на чудо: легкие продолжали совершать дыхательные движения, хотя имели место обширные повреждения грудной полости. Этому было только одно объяснение: если они не спадались с самого начала, для поддержания дыхания требовалось участие небольшой части грудной клетки и некоторых вспомогательных мышц.

Зауербрух забыл о боли в спине, о его неестественном положении. Он взглянул на грудь животного – одна минута, две. Ничего не менялось. Сомнений быть не могло. Он прав. Чтобы избежать смерти пациента из-за пневмоторакса, следует вскрывать грудную клетку и оперировать в вакуумной емкости, подобной его цилиндру, но значительно большего объема, возможно, настолько большой, что в ней мог бы поместиться сам хирург.

Голова Зауербруха кружилась от натиска этих мыслей, и вдруг послышался тихий свистящий звук. Он слишком поздно понял, что происходит, что уже произошло! Видимо, он попытался придать своей руке более естественное положение. Видимо, гермитизирующая бумага разорвалась. Объятый ужасом, он наблюдал, как ртуть поползла вверх по шкале. Воздух из внешней среды проник в цилиндр. На глазах Зауербруха оба легких собаки сжимались, и еще до того, как Зауербрух успел зашить рану, животное погибло.

Он молча вынул руки. Очень много животных умерло здесь. Но это не должно было умереть, ведь в ту минуту спасение от пневмоторакса уже было найдено. Принцип был верен. Несмотря на неудавшийся практический опыт, не было повода сомневаться в теории. Это доказала первая часть эксперимента. Только аппарат был слишком примитивен и слишком чувствителен к повреждениям.

В последующие дни Зауербруху и его помощникам удалось придумать новую, улучшенную барокамеру – не с бумажными, а с резиновыми стенками, которые не мог по неосторожности повредить человек. Через неделю аппарат был собран. Впоследствии он был испытан на собаках и кроликах. Зауербруху удавалась операция за операцией. Ни одно легкое не сжалось, все они продолжали дышать. Под защитным стеклом цилиндра Зауербрух так плотно сшивал края раны, что туда не попадал воздух. После этого животные извлекались из ящика. Они просыпались после наркоза. Раны заживали. Животные продолжали жить без видимых тому помех. Они ели. Они весело прыгали в своих клетках. Сомневаться было не в чем – теория безупречна. Сложнейшая, поначалу казавшаяся непосильной задача была решена меньше чем за два месяца.

Два дня спустя Зауербрух явился к Микуличу с докладом, согласно его же требованиям, коротким и лаконичным, в котором сообщил, что разработал метод, позволяющий избежать открытого пневмоторакса при вскрытии грудной клетки. Микулич взглянул на своего сверхштатного ассистента с нескрываемым недоверием.

Не говоря больше ни слова, в обычной спешке он направился с Зауербрухом в Фармакологический институт.

Микулич позже рассказал мне о событиях того утра, но удовольствовался лишь тем, что констатировал: посредством множества, по сути, невероятных экспериментов Зауербрух убедил его, и с того самого момента он намеревался все средства его клиники направить на то, чтобы идея Зауербруха получила более широкое практическое применение. Когда через много лет Зауербрух приехал в Америку, в клинику Майо в Рочестере, откуда Микулич написал ему первое письмо, чтобы продемонстрировать работу своей камеры, он рассказывал уже совсем другую историю. Эта страна была драматична, ярка, сильна и самоуверенна, как он сам. Тогда Зауербрух поведал о судьбоносных в его жизни часах именно в тех словах, которые последуют ниже, и мы никак не можем их переиначить.

По свидетельству Зауербруха, когда Микулич вошел в подвал Фармакологического института, его уже ждали оба работника лаборатории. Камера, в ее усовершенствованном виде, стояла на импровизированном операционном столе. Все было готово к эксперименту.

Зауербрух подал знак своим помощникам, пока Микулич недоверчиво изучал взглядом стеклянный барабан. На этот раз помощники внесли не собаку, а кролика. Ему дали хлороформ и поместили внутрь барабана. На шее и груди были зафиксированы воздухонепроницаемые резиновые жгуты. Зауербрух просунул руки и инструменты в барабан. На его предплечьях были затянуты резиновые кольца. Все действия были четки и выверены. Микулич молчал и только наблюдал. Но он заметно насторожился.

Один из помощников взял в рот трубку и стал втягивать через нее воздух. Давление в барабане упало до необходимой отметки. Зауербрух сделал надрез на груди кролика, рассек грудную мускулатуру и плевру между двумя ребрами – и в ту же секунду услышал знакомое тихое шипение. Он затаил дыхание.

Это был тот же звук, который возвестил о смерти первой подопытной собаки. Новый барабан был значительно лучше. Но легкое кролика спалось. Средостение поколебали еще два удара сердца. Животное умерло. Все равно, в чем могла быть ошибка, в чем причина. Эксперимент не удался.

На секунду повисла ужасающая тишина. Зауербрух стоял, сутулый, с руками, закованными в барабан. Ему не нужно было видеть лицо Микулича, чтобы догадаться, что оно выражало. Вскоре послышался голос профессора. В Рочестере он рассказывал, что услышал тогда слово «мошенник», а после еще – «преступник» и «преступное легкомыслие». В любом случае, Микулич запретил всякие дальнейшие исследования. Он отменил свое научное поручение и выгнал Зауербруха из своей клиники.

Оскорбленное чувство собственного достоинства и склонность к неконтролируемым проявлениям эмоций в тот момент разрывали Зауербруха. Упрямое желание быть правым, негодование из-за жестокой случайности и проклятия Микулича лишили его способности здраво мыслить.

Но так или иначе, в тот декабрьский день он и дрожащие, бледные работники лаборатории остались наедине со стеклянным барабаном и клетками. Микулич стремительно вышел. Зауербрух поступил наихудшим образом. Он не только провалил эксперимент, но и ничего не сказал в свое оправдание, хотя располагал достаточным количеством фактов. Более того, он разговаривал с Микуличем на повышенных тонах.