Юрген Торвальд - Империя хирургов

Я кивнул, и он распахнул дверь своего кабинета. Мой взгляд упал на невысокого, худого, скромно одетого человека, ожидавшего в приемной. Деталью его облика, о которой он, как казалось, особенно заботился, были необычайно пышные закрученные усы, очевидно, сохранившиеся еще со времен военной службы.

«Очень хорошо, что Вы приехали, Глогар, – проговорил Цирм, протягивая своему пациенту руку. – Как вы поживаете?»

«Очень хорошо, господин доктор», – ответил Глогар с нескрываемым восхищением и преданностью хирургу, ставшим для него богом, даровавшим свет.

Когда Цирм представил меня, Глогар неохотно и боязливо пожал мою руку. После мы проследовали в рабочий кабинет, где висели таблицы для проверки зрения, и Цирм продемонстрировал мне, насколько хорошо видел человек, еще год назад считавшийся слепым, и как расширялось поле его зрения. Отпустив Глогара, он на секунду задержал на мне свой полный ожидания взгляд.

«Я знаю, – сказал он, – из единственного удачного опыта нельзя заключить, что теперь можно беспрепятственно пересаживать роговицу. Впереди, без сомнения, еще много ошибок и неудач. Но сегодня я абсолютно уверен, что эта операция может быть успешной и что по истечении нескольких лет многие смогут ее повторить, хотя она и останется проблематичной. Но все же мы должны обратить внимание на два решающих фактора, не говоря уже об очевидной технической тонкости. Оба они касаются питания пересаживаемого участка роговицы. Из опыта всех предыдущих операций следует: если имплантированая роговица мутнеет и теряет прозрачность, то только потому, что она не получила должного питания и увлажнения. Сами по себе потребности пересаженной роговицы в питании минимальны. В пользу этого утверждения говорит тот факт, что в многочисленных случаях имплантаты сохраняли прозрачность некоторое время. Они, так сказать, существовали сами по себе и не нуждались в каких-либо ресурсах своего нового окружения. Но, истощив свои резервы, они погибали. Так, трансплантация имеет смысл лишь там, где вся поврежденная или пораженная роговица, несмотря на помутнение, сберегла остатки первоначальной структуры и системы питания. А именно, очень часто при химических ожогах, трахоме и кератите, никогда – при сильных нагноениях. По моему глубокому убеждению, грядущий успех зависит от выбора пациента. И как сделать правильный выбор, станет понятно из дальнейшей работы. Но и эта проблема – не последняя, какую нужно решить. Существует еще одна. Ее нельзя упускать из виду хирургу, стремящемуся к успешной трансплантации роговицы».

Поскольку Цирм долгое время задумчиво молчал, я задал вопрос: «И что же это за проблема?»

«Ах, да, – опомнился он, – проблема… Следует также очень тщательно подойти к выбору глаз, роговица которых будет пересажена. До сих пор этого не делалось. И речь идет не только о том, что донором должен быть человек. Помимо этого, глаза не должны быть подвержены заболеваниям, нарушающим систему питания. При первой завершившейся с положительным результатом операции я использовал роговую оболочку глаз ребенка. Чем младше донор, тем легче будет роговице приспособиться к измененной питательной среде. Я уверен в этом. Питание – самая высокая преграда на том пути, которым нам следует идти в будущем».

Думаю, лишь немногие люди способны не поддаться тому глубокому впечатлению, которое производит прозрение слепца и встреча с тем, кто прозрел. Даже для меня, прожившего жизнь, наполненную потрясениями и открытиями, которые порой казались чудом, знакомство с Цирмом и Алоисом Глогаром стало незабываемым звездным часом.

Вечер восьмого ноября я провел с Цирмом в отеле «Голиаф», где рассказал ему о случае слепой девушки, как и обещал Брадко.

Я показал ему заключение профессора Шнелленса из Утрехта. И Цирм согласился, что бросается в глаза сходство со случаем Глогара. У обоих причиной слепоты стал ожог гашеной известью с той лишь разницей, что у девушки процесс дегенерации роговицы продолжался несравнимо дольше. Однако Цирм выразил готовность провести трансплантацию. Но операция могла состояться при одном условии: должен был поступить больной, которому требуется ампутация глаза. Чрезвычайно сложно было сказать, когда отыщется такой пациент и когда появится материал для трансплантации.

Перед самым моим отъездом я оказался настолько тронут историей слепой девушки и ее возлюбленного, мне так хотелось стать свидетелем операции, а может, и прозрения, что я не мог оставаться в Ольмюце, не представляя, сколько продлится ожидание. Мне показалась весьма привлекательной вдруг возникшая идея отправиться в Нью-Йорк и поделиться свежими впечатлениями с Велком, который рассказывал мне о своей тщетной борьбе за трансплантацию роговицы. В письме к Брадко я сообщил только, что Цирм готов прооперировать его дочь, как только в его распоряжении окажется подходящий донорский материал. Поскольку Цирм пообещал мне своевременно связаться с Брадко, я порекомендовал последнему ждать извещения Цирма.

Через несколько дней я попрощался с Цирмом, но прежде попросил его написать мне о предстоящих трансплантациях и их результатах, а также обязательно известить меня, как скоро может состояться операция Ани Брадко. На пути в Нью-Йорк я посетил Вену и Париж, даже не подозревая, что сам тем временем стал виновником человеческой и медицинской трагедии, финал которой застанет меня на самом пике моего воодушевления, грубо столкнет с реальностью и потребует от меня терпеливости, без которой и метод пересадки роговой оболочки человеческого глаза не смог бы проделать путь от первого успеха до уверенной победы в борьбе за место в мировой офтальмологической практике.

Спустя восемь недель с моего отъезда из Ольмюца, как раз к моему прибытию в Нью-Йорк, я получил первое письмо Цирма, в котором он рассказывал, как развивались события. Всего только на третий день моего отсутствия Цирм получил телеграмму Брадко из Далмации, в которой говорилось, что он уже на пути в Ольмюц и что через два дня он будет на месте. Брадко и Аня приехали пятнадцатого ноября. Девушка была смертельно бледна, плакала и в присутствии Цирма не отвечала ни на какие вопросы отца. Отец же ни на секунду не оставлял ее одну, ходил за собственной дочерью по пятам, как за пленницей.

Цирм осмотрел Аню, она апатично позволила ему это сделать. Он упрочился во мнении, что операция возможна, но повторил, что не располагает материалом, который он мог использовать для трансплантации. Он попросил отца и дочь дождаться письма от него дома. Но Брадко всячески сопротивлялся такому предложению, будто бы боялся возвращаться домой. Он арендовал дом в Ольмюце и объяснил, что он и Аня будут оставаться в городе так долго, как этого потребуют приготовления к операции.