Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

«Отцы были русскими, которыми страстно хотелось стать французами; сыновья же были по воспитанию французы, которым страстно хотелось стать русскими» (Ключевский о поколении декабристов и их отцов).

Так ведь это вечный русский маятник.

Среди директивных докладов сборника «Советская детская литература» (1953) особой директивностью выделяется доклад Д. Нагишкина «О задачах советской художественной сказки». Главным врагом он намечает формализм. Для примера скрытых форм формализма, «маскирующихся под традиционализм», он называет три сказки: «Королевство Кривых Зеркал» Виталия Губарева, «Сказку о потерянном времени» Евгения Шварца и «Бибигон» Корнея Чуковского.

Вменяется им то, что дети исправляются в них то в чуждом королевстве, то благодаря злым волшебникам, то свалившемуся с Луны Бибигону. Если Губарева он ещё как-то оправдывает «превосходной мыслью» под видом Королевства Кривых Зеркал показать «страшную капиталистическую действительность», о «Бибигоне» роняет: «глубоко аполитичная сказка», то Шварца он обвиняет в том — внимание! — что сказки его «не разрушают веру в волшебное, а утверждают её, тем самым искажая облик советского человека, дают искажённую, искривлённую картину советского общества, советской действительности». Итак, по Нагишкину, цель советской сказки — разрушить веру в волшебное.

Мне трудно вообразить, какими глазами читают подобные сборники люди более молодых поколений, а для меня — вот он, возраст! — всё так живо, порой, правда, удивительно, как то, например, что доклад «Пионерская организация в детской литературе» делала вчерашняя эмигрантка и вообще «антисоветчица» Наталья Ильина. Или (доклад А. Мусатова «Тема труда в детской литературе») критика повести И. Гуро «В добрый путь, Кумриниса»: «Кумриниса сначала работает учётчицей, потом переходит в бригаду, становится известной звеньевой и вскоре добивается рекордного урожая сахарной свёклы. <���…> Во второй половине в повести автор сообщает читателю о ещё более важных событиях в жизни Кумринисы. Она получает высокое звание Героя Социалистического Труда, вступает в члены партии и становится депутатом Верховного совета республики. Какие это значительные вехи в жизни девушки!».

Зачем И. Гуро писала повесть о узбекской колхознице, ей что, интересен был именно узбекский колхоз? С большой долей уверенности можно утверждать, что ей не была интересна звеньевая-узбечка, как не были интересны и первые забайкальские Советы, Емельян Ярославский и Анри Барбюс, о которых она написала книги.

Нынче ушло и забывается то состояние профессиональной литературы, когда полторы-две тысячи людей с семьями жили на романы, рассказы, драмы, поэмы, стихи, комедии, статьи. Кого-то из этих тысяч переставали печатать, что становилось трагедией прежде всего в элементарном жизненном, пропитательном смысле. Кого-то и сажали, и расстреливали. Но — тот, кто печатался, ставился, экранизировался, имел заработок куда больший, чем был у большинства категорий населения страны. На этот счёт немало написано в разных мемуарах советских писателей, но почему-то мне хочется вспомнить недавний роман Светланы Шенбрунн «Розы и хризантемы». Помните отца героини, который сочиняет роман о войне в комнате коммуналки рядом со сварливой женой, дочерью-школьницей и сумасшедшей тёщей? Лишь только его роман опубликовал «Новый мир», писатель начинает жить широко: к неработающей жене и тёще добавляется ещё и домработница, он записывается на приобретение «Москвича», дарит дочке итальянский велосипед, ходит обедать в ЦДЛ, заводит трубку с ароматным «Золотым руном». И — пребывает в постоянном страхе, как бы не промахнуться, не лишиться начавшегося успеха, благорасположения самого Симонова, переименовавшего его без спроса для публикации в журнале из Штейнберга в Шатилова и т. д.

В докладе «О драматургии для детей» Валентин Катаев особо плотно навалился на В. Гольдфельда и его пьесы «Иван да Марья» и «Сказка об Иване-царевиче». Он обвиняет этого «театрального закройщика» в разных грехах, и, скорее всего, справедливо, особенно за искусственный скверный язык «стиль рюсс», но куда интереснее языка Гольдфельда то, как сказываются глубинные пристрастия самого Валентина Петровича: «Идолище поганое говорит девушке: «Выбери себе пояс жемчужный или бриллиантовый». Автору и в голову не пришло, что слово «бриллиантовый» никак не годится для сказки и что следовало бы его заменить словом «алмазный».

…Гольдфельд — крашеный неприятный старик лет семидесяти, водил к себе по ночам девок. И ладно, но всеобщий интерес вызывало то, что он, очевидно, оберегая свою репутацию классика детской драматургии, заставлял своих посетительниц и входить, и выходить через окно. А оно, хоть и в первом этаже, но в переделкинском Доме творчества писателей высокое. Я видел, как карабкалась туда девица в светлых бриджах, а Гольдфельд, озираясь в свежем мраке мартовской ночи, шипел на неё. Дело было весною 1972 года.

Едва ли не единственное исключение в страшноватом сборнике — выступление Л. Пантелеева. Поразительно, но в книге, страницы которой пестрят именами Ленина и Сталин, заклинаниями о коммунистическом воспитании, советском патриотизме, вовсе нет этих слов, а в пример составителям советской хрестоматии для чтения «Родная речь» замечательный писатель приводит книги, составленные Толстым, Галаховым, Острогорским. Пантелеев демонстрирует идиотическую советскую редактуру старых текстов, вроде усекновения места действия в рассказе Л. Толстого про лондонских пожарных собак: «Ни лондонские пожарные, ни пожарная собака Боб, ни девочка, ни её мать не виноваты в том, что существует на свете предатель рабочего класса Эттли». Очень смешно излагаются превращения отрывка из «Детства Никиты», в результате которых «может сложиться впечатление, что действие рассказа происходит в наши дни в укрупнённом колхозе». У А. Толстого отец Никиты уходит спать в библиотеку («Ясно, что он ушёл в свою домашнюю библиотеку»), а потом Никита бежит его разбудить в их доме, но благодаря сокращениям «детский читатель твёрдо уверен, что бежит он за отцом в районную библиотеку, где отец или служит, или вообще делает что-то общественно-полезное». Кроме Пантелеева ещё Николай Дубов не побоялся сказать о извращённом понимании общечеловеческих (этого слова разумеется у него нет!) ценностей в канонах советской детской литературы.

Итак, в самое дикое, не сравнимое ни с каким другим периодом в истории русской литературы, время (доклады, вошедшие в сборник прозвучали на Всесоюзном совещании по детской литературе в апреле 1952 года) находились люди, по крайней мере один и другой, кто вовсе не забыл о том, что такое хорошо и что такое плохо, и не побоялся об этом сказать.