Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Как ни впечатляют все эти брёвна, цепи, заклёпки, шипы, более всего раздумий вызывает висящая на стене, словно бы в сельском сарае, обычная двуручная пила. К ней старинная картинка: один висит вверх ногами, а двое пилят. Думаешь: когда его душа уже летела на высоте многих тысяч метров над уровнем моря, чем в это время занимались пильщики? Ну вымыли от кровавых кишок и прочего полотно, ну сами умылись… Выпили, наверное, в трактире, закусили, о чём-то таком поболтали — и по домам? Детей воспитывать, жену приласкать. Или не так? А почему же не так? Ведь те, которые поближе, в чёрных мундирах или гимнастёрках с голубыми петлицами, после трудового дня, когда пусть и не двуручной пилой, но тоже ведь приходилось некоторые физические действия производить в контакте с врагом рейха или советского народа… они не в истерике же ежедневной бились и уж точно не лбом об пол стучали в храме, а в шашки играли, в домино, водочку с соседом пили, чаёк, то да сё. Можно это всё понять?

Передвижная выставка из Милана ездит по разным странам с 1984 года. Называется «Exhibition of medieval torture instrument», то есть средневековые орудия пыток, в Саратов прибыла из Нижнего Новгорода, где располагалась (предлагаю оценить наименования) по адресу: Нижегородский острог, пл. Свободы, 2.

«Искусство быть скучным — это сказать всё» (Вольтер).

В разгар гонений на Виктора Некрасова (1963) Никита Хрущёв сказал: «Иногда идейную ясность произведений литературы и искусства атакуют под видом борьбы с риторичностью и назидательностью. В наиболее откровенной форме такие настроения проявились в заметках Некрасова “По обе стороны океана”, напечатанных в журнале “Новый мир”. Оценивая ещё не вышедший на экран фильм “Застава Ильича” («Мне двадцать лет»), он пишет: “Я бесконечно благодарен Хуциеву и Шпаликову, что они не выволокли за седеющие усы на экран всё понимающего, на всё имеющего чёткий, ясный ответ старого рабочего. Появись он со своими поучительными словами — и картина погибла бы”. (Возгласы из зала: “Позор!”) И это пишет советский писатель в советском журнале!»

Фраза и впрямь была на тогдашний слух крутая.

Вспомнил об этом, перечитывая Ильфа и Петрова. То, за что предавали анафеме в 60-е, оказывается, было можно в 30-е.

«Самый страшный персонаж в плохой современной пьесе — это так называемый пожилой рабочий. <���… >

Разумеется, пожилой рабочий уж немолод (56 лет). Обязательно носит сапоги на высоких скороходовских каблучках. Разумеется, на нём стальные калининские очки, сатиновая косоворотка под пиджаком, и усы, о которых прейскуранты театральных парикмахерских сообщают кратко и нагло: «Усы колхозные — 80 коп».

Пожилой рабочий всегда и неукоснительно зовётся по имени-отчеству: Иван Тимофеевич, Кузьма Егорыч, Василий Фомич.

Пожилой рабочий — беспартийный, но обладает сверхъестественным классовым чутьём, хотя до некоторой степени находится в тисках прошлого (икону сбрасывает со стены только в третьем действии). Как правило, пожилой рабочий обожает свой станок. Пожилой рабочий часто ворчит и жалуется на кооперацию, но этим он никого не обманет — под грубой оболочкой ворчуна скрывается верное сердце. <���… > Таков старожил советской сцены, чудно вычерченный в литературных канцеляриях».

После этого фельетона 1933 года «Листок из альбома» и ко времени выхода тома собраний сочинений Ильфа и Петрова (1961) к театральным Кузьмам Егорычам добавилась целая вереница кинематографических. Но недаром, ох не даром, за годом 1933-м следовали и сороковые-роковые, а главное, начало пятидесятых, когда подобная ядовитость в отношении священного соцреалистического штампа сделалась уже кощунственно опасной.

В своей книге «Синяя птица юности» («Вагриус», 2004) вдова А. Н. Вертинского (поименуем его далее АНВ) Лидия Владимировна вспоминает о том, как они отправились в гости к Пастернаку в то время, как у него была Ахматова.

«Раздаётся телефонный звонок. Звонит старый приятель Вертинского писатель Лев Вениаминович Никулин и сообщает, что сегодня у поэта Бориса Леонидовича Пастернака в доме собираются гости и на вечере будет присутствовать Анна Андреевна Ахматова. Никулин предлагает заехать за нами на машине и отвезти к Пастернаку по его приглашению».

Странноватая форма приглашения в гости в чужой дом. К тому же «старый приятель» имел в литературной среде вполне определённую негативную репутацию, и сомнительно, что он мог вот так запросто явиться к Пастернаку. Да ещё привезти с собою АНВ…

Но встреча-то была. Вот как описывает её, (причём, указывая, что она состоялась весной 1946 года, вскоре после знаменитого вечера Ахматовой и Пастернака в Колонном зале) Мария Белкина (кн. «Скрещение судеб». М.: Книга, 1988): «… зазвонил телефон, и Борис Леонидович снял трубку. Потом он появился в дверях и, несколько смущаясь, стал объяснять, что это звонит Вертинский. Вертинскому кто-то сказал, он от кого-то услышал, словом, он знает, что здесь сейчас Ахматова… Это становится просто невыносимым, все всё знают, все всё слышат, что делается у тебя за стеной, за запертой дверью! Ты живёшь как под стеклянным колпаком, так невозможно больше, немыслимо жить… Я не скрываю, что у меня Ахматова, я горжусь тем, что у меня Ахматова… Но зачем же об этом надо говорить… И при чём тут Вертинский? Ахматова и Вертинский… А может быть, Ахматова не хочет видеть Вертинского, и это надо будет ему объяснить… Он преклоняется перед Ахматовой, он просит, нет, он умоляет разрешить ему приехать и поцеловать руку Ахматовой…”».

Прервём цитату. Достоверно, по-моему, передана реакция Пастернака, от гнева к испугу, от замешательства к готовности просто не пустить певца на порог. Желание АНВ встретиться с Ахматовой понятно, но и Пастернак-то это всё же Пастернак, а не просто «хозяин квартиры». И притом, что, несомненно Ахматова в тысячу раз ближе АНВ, не мог же он, звоня, вовсе проигнорировать хозяина, заявляя лишь о своём желании видеть Анну Андреевну: Вертинский не был хамом! Правда, надо признать известную бесцеремонность звонка (если только звонил и в самом деле АНВ, а не Л. Никулин, автор чекистских детективов).

Вероятно, правда в том, что всезнающий «старый приятель» и впрямь сообщил АНВ о вечере у Пастернака. Он, если не ошибаюсь, жил в том же доме в Лаврушинском переулке, что и Пастернак, которого, разгневало и напугало — 1946 год! — именно то, что «все всё знают».

Итак, звонок обсуждается, и на вопрос Пастернака, «пускать ли» Вертинского — «может быть, кому-то это неприятно» — Ахматова милостиво соглашается: «пускать, мы поглядим на него, это даже интересно». Допускаю, что с высоты постоянно сознаваемого ею величия она так и ответила, словно бы в дверь стучался и в самом «усталый старый клоун», а квартире собралось великосветское общество. Далее описывается полная неловкости сцена визита АНВ с женою и бутылкой коньяка, который пить «все отказались и наполнили бокалы вином», чтение АНВ стихов Георгия Иванова, и его бестактное утверждение, что «никто из нас здесь — в России — не мог любить Россию, как любили они Россию там… <���… > Борис Леонидович, чуя скандал, растворился в тёмном коридоре». Ахматова же, «поправив шаль на плечах», дала отповедь зарвавшемуся гостю, напомнив ему о блокаде Ленинграда.