Иван Кузьмичёв - «На дне» М. Горького

Древние греки преследовали надежду как своего самого страшного врага. Человек новой эры избрал её вместе с верой и любовью в качестве своей святыни. Без надежды, если она имеет даже такой зловещий, характер, как у Василисы, человек — не человек. Следовательно, и с этой» точки зрения «никудышники» сами по себе, независимо от Луки, в массе своей отвечали требованиям человечности.

Если сказанное верно, то Лука, спустившись в подвал, пришел не в пустыню, а к людям. В силу этого едва ли следует преувеличивать значение Луки, представлять его либо в роли спасителя, либо в роли погубителя ночлежников, как это делается в критике на протяжении десятилетий. Как ни противоположны названные точки зрения, но крайности сходятся. И сторонники Луки, и его противники делают из него героя. Но Лука не герой, как, впрочем, не герой и Сатин и любой другой персонаж пьесы, а просто человек, типизирующий собою определенное социальное и психологическое явление русской жизни конца XIX — начала XX века. Если уж непременно надобно искать в этой пьесе героя, то таковым окажется жизнь, то самое «дно», где развертывается действие.

Под героем мы понимаем человека, который совершил какой-нибудь нравственный или физический подвиг и тем способствовал продвижению человечества по. пути прогресса. Героем был, к примеру, Прометей, давший людям огонь — знание. За этот поступок он навлек на себя суровый гнев богов. К героям можно отнести и Дон-Кихота, и Гамлета, и Рахметова, и Павла Власова, и Корчагина… Даже «лишние люди» вроде Печорина могут претендовать на это звание. Но вот обитателей горьковской ночлежки героями в этом смысле назвать никак нельзя, так как они не совершают никаких подвигов. Все их усилия сводятся к тому, чтобы удержаться у той последней черты, за которой кончается человеческое.

Чтобы остаться на «дне» человеком, необходимы усилия — и немалые. Они, эти усилия, вызывают сочувствие, интерес к «никудышникам» и создаю»? эту драматическую атмосферу, в условиях которой и разворачивается действие. Конечно, Горький мог бы послать на «дно» какого-нибудь героя, который если бы и не спас ночлежников, то хотя бы смягчил их страдания. Но это была бы не суровая реалистическая драма, а слащавая сентиментальная мелодрама. К слову, все те, кто делал из Луки героя, вольно или невольно превращали горьковское произведение в мелодраму. Суть же пьесы «На дне» заключается в том, что ночлежникам неоткуда ждать помощи, что они либо найдут в себе силы удержаться на краю пропасти, либо погибнут. В этом и заключается подлинный и неподдельный драматизм пьесы.

Еще до прихода Луки ночлежники установили факт своего действительного положения: они — обитатели «дна». Лука не только не разуверил их в этом, но при помощи Бубнова, вместе с Бубновым, еще более укрепил в этой мысли. Однако их беспокоил не столько сам по себе этот факт как факт, сколько вопрос — люди ли они? «Какие они люди?» — говорил Клещ Пеплу, и хотя Васька возражал, что никто его, Клеща, тут «не хуже», но едва ли сам внутренне решил для себя этот вопрос, так как всю жизнь слышал о себе, что он вор и воров сын. И вдруг является какой-то старикашка и с порога провозглашает, что он и жуликов уважает. Было тут чему удивиться прямодушному и доверчивому профессиональному, потомственному вору.

Проблема, занимавшая ночлежников, выходила за пределы «дна». В те годы, когда создавалась пьеса, вопрос о человеке и его сущности был особенно актуален. Ницше и его последователи провозгласили идею «преодоления» человека. В ходу была мысль, согласно которой жестокость объявлялась специфической, всеобщей чертой человечества, биологическим свойством вида Homo sapiens, говорилось, что «человек en masse, в большинстве… не может быть добрым», что «прогрессируя умственно, человечество регрессирует нравственно», и т. д. «Цивилизованный человек — прирожденный преступник» 181 181 Энгельгардт М. А. Прогресс как эволюция жестокости. СПб,, 1899, с. 11, 33, 63. , — писал Энгельгардт, выражая распространенную тогда точку зрения.

Разумеется, ночлежники не читали ни Шопенгауэра, ни Ницше. Но то, что в философии решалось теоретически, здесь, на «дне» — практически. Лука попал в гущу людей, мучительно решающих вопрос о сущности человеческой. Перед ним предстали и Пепел со своею скукою, непонятной даже ему самому; и рыдающая над вымышленною любовью Настя, которую Барон отрекомендует старику коротко и просто: «Это — дура»; и Алёшка со своими отчаянными выкриками «ничего не хочу… ничего не желаю»; и умирающая в неизбывной тоске Анна; и забывший все свои роли Актёр…

В критике были попытки рассматривать обитателей «дна» как людей исключительно мыслящих. Но здесь философствуют живя и живут философствуя. Ни одна реплика не рождается всуе, вне связи с естественным ходом самой жизни. Так, Лука обронил фразу, что он и жуликов уважает и, сам того не ведая, вызвал в Пепле рой нежданных мыслей и чувств, мыслей неясных, чувств неопределенных, которые, не зная исхода, рождают в душе героя то, что и раньше с ним было — скуку:

«А скушно… чего это скушно мне бывает? Живешь-живешь — все хорошо! И вдруг точно озябнешь: сделается скушно:..»

Скука — старая знакомая литературных героев. Еще пушкинский Фауст жаловался: «Мне скучно, бес», на что Мефистофель резонно возражал: «Вся тварь разумная скучает». На скуку жаловался Салтыков-Щедрин: «Скучное время, скучная литература, скучная жизнь. Прежде хоть „рабьи речи“ слышались…» «Скучища неприличнейшая», — читаем в «Братьях Карамазовых» Достоевского. Скучал Астров у Чехова, которому жизнь казалась «скучной, глупой, грязной». Заскучали и горьковские босяки, а это верный признак кризисного состояния героев, предвестник грядущих перемен. Скука — это временная потеря остроты ощущения, некая застылость эмоций, за которой последует эмоциональный подъем.

Бубнов, который, казалось, все и обо всем знал, впервые сталкивается с явлением, которое выше его разумения; ему непонятна скука Пепла: «Говоришь — скушно, а сам хохочешь». Но вот Луке этот недуг человеческий, судя по всему, был хорошо знаком. Недаром он не задумываясь ставит и Насте тот же «диагноз». «А там, в кухне, девица сидит, книгу читает и — плачет!.. Тоже, видно, со скуки…»

Лука солидарен с Бубновым в оценке факта на уровне «правды факта». Но он разойдется с ним во взглядах, как только речь зайдёт о выявлении смысла факта. Разлад не скажется на их личных, довольно ровных и уважительных отношениях. Но если Лука от сцены к сцене будет заметно возвышаться над ночлежниками, то Бубнов, напротив, — «снижаться», терять тот авторитет, который имел до прихода старика. Сила Луки заключается в его безграничной вере в человеческие возможности.