Вениамин Каверин - Письменный стол

«Что заставляет меня писать эту книгу? Почему в тяжкие и грозные дни войны я бормочу о своих и чужих недомоганиях, случившихся во время оно?

Зачем говорить о рапах, полученных не на полях сражений?

Может быть, это послевоенная книга? II она предназначена людям, кои, закончив войну, будут нуждаться в подобном душеспасительном чтении?

Нет. Я пишу мою книгу в расчёте на наши дни. Я приравниваю её бомбе, которой предназначено разорваться в лагере противника, чтобы уничтожить презренные идеи, рассеянные там и сям».

Книга направлена против бессознательного страха. Именно бессознательного. Смелость Михаила Михайловича была широко известна. Он дрался на дуэли, рано получил пять орденов (когда ему не было ещё 22 лет), сделал блестящую военную карьеру.

В годы первой мировой войны, как он пишет, его оставил на время неопределённый, необъяснимый, терзающий его страх, о котором никто никогда бы не догадался. Это был не физиологический страх, это было невнятное беспокойство, причину которого он в течение многих лет не мог себе объяснить.

Можно смело сказать, что исповеди, подобной «Перед восходом солнца», в литературе ещё никогда не бывало. Причину своей душевной муки он ищет последовательно сперва в юности, вспоминая множество случаев, которые могли бы, как ему казалось, подсказать ему причину этого состояния. Вслед за юностью он направляет свою мысль на воспоминания детства, потом — раннего детства и, наконец, грудного возраста. Все это не отвлечённые размышления, а реальные случаи, которые постепенно приводят его к мысли, что именно тогда проявились те черты, которые так глубоко исказили его жизнь, изменили характер, наложили печать тоски, недовольства собой.

Перелистывая свою жизнь, Зощенко находит их. Одна из них — боязнь воды. Он вспоминает, например, что, командуя батальоном, должен был перейти вброд небольшую реку, но, прежде чем решиться на это, он велел найти брод, потому что переход через реку по шею в воде бессознательно страшил его. Брода не нашлось, и он отдал приказание. Я не буду приводить других примеров, относящихся к другим инстинктивным страхам, смысл которых был для него загадкой.

«Я отсылаю читателя к моим скудным воспоминаниям, своим маленьким рассказам о своей жизни, — пишет он. — Теперь в них можно увидеть почти все.

В них можно увидеть мой неосознанный страх. Можно увидеть защиту, притворство, бегство. И ту горечь, которой была полна моя жизнь.

И то отношение к женщине, которое было ими незаслужено.

Какую горькую и печальную жизнь я испытал!

Какое закрытое сердце надо было раскрыть заново!»

Пересказывать эту книгу невозможно. Но, прочитав её, можно сделать вывод, что все его рассказы, которые и поныне существуют как образец комедийного жанра, в сущности, глубоко грустны. И это относится не только к книге «Перед восходом солнца». Трагически грустна «Голубая книга». Унизительно грустен ухажёр, что у него не хватит денег заплатить за пирожное, которое взяла его дама. Грустен рассказ, в котором жених на свадьбе не может найти невесту, потому что он видел её только один раз в трамвае. Грустен рассказ о даме с цветами, в котором героиня тонет и её долго не могут найти, а когда находят, муж с брезгливым отвращением относится к мёртвой, которую он нежно и верно любил.

Если задуматься и пересказать эти рассказы без глубоко своеобразной, открытой Михаилом Михайловичем литературной манеры, они говорят о скупости, невежестве, низости, грубости и дикости ничтожной души его героев. Зощенко не понимали и до сих пор считают писателем–юмористом. Он недаром сравнивал себя с Гоголем. Это — юмор страшный именно потому, что он невольно заставляет смеяться.

В конце 30–х годов, когда его слава достигла самого высокого уровня, она не только не радовала его, но была чужда и почти неприятна. Если представить себе всё, что случилось с ним в 1943 году, когда исповедь, которую он писал в течение восьми лет, была опубликована только до середины (что, кстати, совершенно меняет её смысл), если представить себе, что после 1946 года он, человек редкого благородства, мужества и доброты, был представлен в газетах ничтожеством, если представить себе, что к внутренним мукам присоединились внешние, трудно вообразить, как он мог выдержать все это и продолжать бороться. Бороться, не отказываясь от себя, не признаваясь в своих мнимых политически вредных проступках. В сущности говоря, это состояние продолжалось долго, до самой его смерти, в течение одиннадцати лет.

Когда я приехал в Ленинград в начале 50–х годов, он искренно поразился, когда я предложил ему погулять со мною по городу.

Нельзя сказать, что эти 11 лет были однозначны. В конце концов ему предложили работу в «Крокодиле», в маленьких юмористических изданиях. Но он уже не мог писать в прежнем, мнимокомическом жанре. Оставались переводы.

В конце, 30–х годов, когда его ещё не ругали, Ленинградское отделение Союза писателей решило устроить открытые вечера в честь самых видных писателей — Тынянова, Зощенко, Германа, Шишкова. На своём вечере Михаил Михайлович сказал, что ему в жизни приходилось делать все — он был дегустатором, сапожником, милиционером. И он умеет делать все: однажды на пари сшил пиджак — «только скособочил немного». С таким же чувством, вероятно, принялся он за переводы с финского, армянского. Он не знал этих языков, но для него было достаточно познакомиться с содержанием, чтобы угадать стилистическую манеру, а с её помощью безошибочно угадать атмосферу действия, характер героя, внутреннюю связь эпизодов. Это была профессиональная черта, проявившаяся очень рано.

Еще в те времена, когда действовала под руководством Корнея Ивановича школа переводчиков при издательстве «Всемирная литература», слушатели приносили рефераты, написанные на заданные темы, Зощенко был единственным слушателем, который принёс пародический реферат (кажется, о Блоке). Он был написан от имени какого–то Васьки Чучелова, ничего не понимающего в поэзии, по уверенного в том, что он её безусловный знаток.

Корней Иванович прочитал этот реферат вслух и выделил Зощенко как одного из самых талантливых своих учеников. Это дарование впоследствии развилось в творчестве Зощенко. У меня сохранились его пародии на Всеволода Иванова, на Пильняка, на Корнея Чуковского.

Однажды ему пришло в голову написать «6–ю повесть Белкина» — задача необычайно сложная, потому что, как всякая гениальная проза, повести Пушкина не поддаются пародированию. Но подражание удалось.

Это необычайно пригодилось ему в ту пору, когда судьба заставила его взяться за переводы. Как видно из приложенных писем, я устраивал для него переводы из армянского классика Демирчяна.