Юрий Лотман - Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века)

Отрывок Фонвизина — действительно яркая картина нравов «модного общества модного века». И княгиня Халдина, и Сорванцов — люди одного круга. Контраст им представляет Здравомысл, но образ резонера лишил Фонвизина возможности создать объемное противопоставление, и поэтому, хотя нарисованная Фонвизиным картина, как отмечал Пушкин, обладает документальной точностью, нам выгоднее, в данном случае, опереться на подлинные документы.

Как часто случается, талант писателя сыграл здесь двоякую роль. Фонвизин выпукло обрисовал характеры людей, воплощающих одну — «модную» — сторону жизни общества. Но история постоянно создает мифы о себе самой, и ярко запечатленная черта эпохи становится для потомства образом этой эпохи в целом. Когда век Просвещения сменился романтизмом, дети создали сатирический миф об отцах:

Романтический миф и перо сатириков создали одностороннюю картину эпохи — богатой, сложной и противоречивой. Даже щеголь XVIII века часто не напоминал той карикатуры, которая прочно вошла в наше сознание. Образ «русского скитальца», волновавший Ф. Достоевского, также зародился в XVIII веке. Его, как чувствительный сейсмограф, отметил Н. Карамзин.

Но тем более насущна необходимость высветить ту культурную традицию, которая не была связана с изгибами моды, а отражала гораздо более глубинные процессы зарождения характера. Характер, который мы называем «человеком XVIII века», сформировался тогда, когда век сделался предметом размышления, начал искать свой собственный образ в зеркалах эпохи. Не случайно литература этого периода, как отмечал еще В. Белинский в своих последних статьях, началась с А. Кантемира — с сатиры. То, что русская литература XVIII века началась с сатиры, обычно завершающей литературный этап, было результатом не старческой мудрости, а юношеского нетерпения, оборотной стороной того порыва к идеалу, который позже был заявлен в стихах Ломоносова. В реальной жизни, в человеческом быту этот порыв с наибольшей силой отразился в женских характерах.

Из достаточно обширного круга источников мы выберем два, воссоздающие трагедию князя Ивана Алексеевича Долгорукого и княгини Натальи Борисовны Долгорукой (урожденной Шереметевой), с одной стороны, и жизнь Александра Матвеевича Карамышева и его жены Анны Евдокимовны — с другой. Такая «вилка» (пользуясь артиллерийской терминологией) позволит, во-первых, охватить хронологический период между 30-ми и 70–80-ми годами XVIII века и, во-вторых, осветить семейный быт от его социальных верхов до рядовой дворянской массы. В первом эпизоде мы будем сталкиваться с потомками старинных боярских родов, презрительно глядящих на нововыдвинувшихся «птенцов гнезда Петров» и курляндскую знать эпохи Анны Иоанновны, в другом окажемся погруженными в семейную драму дворянина-ученого, унаследовавшего от родителей «13 мужеска пола душ в Челябинском уезде, Екатеринбургской области, да в Тобольском уезде 6 душ» [399] Лопухина А. В. Воспоминания. 1758–1828. СПб., 1914, с. X [предисловие Б. Л. Модзалевского]. . Пересечение этих столь различных и столь сходных трагедий высветит нам объемные черты эпохи.

Погружаясь в трагедию княгини Натальи Борисовны Долгорукой, невозможно удержаться от чувства восхищения, слитого с болью. В конфликте, который мы будем рассматривать, доминирующую роль играют женская судьба и женский характер. Этот характер и эта судьба обладают такой красотой, которая невольно подталкивает историка на опасный путь увлекательных метафор и слишком эффектных обобщений. Знаменательная деталь: жизнь Натальи Борисовны Долгорукой стала сюжетом, волновавшим многих поэтов, особенно Ивана Козлова. Воссоздавая ее жизнь, они подчиняли реальность романтическим литературным канонам, поэтизировали ее. Однако действительность поэтичнее, чем ее «поэтизации», и страшнее романтических ужасов.

Культурный портрет Натальи Долгорукой надо начинать с воспоминаний о ее происхождении, несмотря на то, что ее родители умерли, когда она была еще девочкой, а родственники отреклись, как только она начала свое восхождение на Голгофу. Краткую, но исторически точную характеристику рода Натальи Борисовны дал Пушкин. В «Полтаве» рядом с Петром Великим появляются

И Шереметев благородный, И Брюс, и Боур, и Репнин, И, счастья баловень безродный, Полудержавный властелин.

Шереметев и Меншиков здесь объединены как «птенцы гнезда Петрова» и противопоставлены. «Благородный» — в данном случае не метафора и не похвальное качество характера, а точное указание на сословное происхождение. Рифма «благородный — безродный» очерчивает границы петровского окружения.

Шереметев действительно был «благородным». Он принадлежал к старинному роду, породнившемуся, по женской линии, с царской фамилией. Это не был род, тесно связанный с вершинами русского допетровского общества, но занимал в нем прочное место.

В определенном смысле «петровская реформа» началась до Петра, и Шереметевы принадлежали к той московской знати, которая активно приложила руку к осуществлению реформ. «При царе Алексее Михайловиче некоторые обнаружили… склонность к иноземным обычаям. Знаем, что выделявшегося своими способностями среди родичей, но рано умершего Матвея Васильевича Шереметева протопоп Аввакум обличал как принявшего „блудолюбный“ образ. Это значит, что Матвей Васильевич обрил себе бороду» [400] Заозерский А. И. Фельдмаршал Б. П. Шереметев. М., 1989, с. 12. . Двойственная культурная ориентация наложила печать уже на юношеские годы будущего фельдмаршала. С одной стороны, он связан через Киевскую академию с предшествующей эпохой: на всю жизнь сохранил он почтение к киевским святыням и завещал даже похоронить себя, где бы он ни умер, в Киевской лавре. С другой — Шереметев в это же время находится под влиянием типичного человека Петровской эпохи, иностранца Гордона, командующего войсками на Украине. Связь Гордона и отца Бориса Шереметева — не только служебная: отлучаясь из Киева, последний препоручает сына заботам Гордона. Отношения семьи Шереметевых и молодого Петра в самом начале его самостоятельного правления нам не очень ясны, и мы не можем точно объяснить, почему именно Борису Петровичу Шереметеву Петр I поручает исполнить один свой, видимо, очень важный замысел. В 1697 году Борис Шереметев, под именем ротмистра Романа, отправляется в заграничное путешествие. Он посещает Краков, где встречается с королем Августом II, и Вену — для переговоров с императором Леопольдом I. Здесь ему доверяются исключительно ответственные переговоры, связанные с планами союза против Турции. Это важное поручение могло быть дано Петром I только близкому по воззрениям человеку. Но все же до данного момента оно не несло в себе ничего, выходящего за пределы путей, уже проложенных в ту пору. Далее начинаются неожиданности. Шереметев в странном для русского дипломата той поры сообществе иезуита Вольфа отправляется в Рим, где он принят папой и целует папскую туфлю. Затем он отправляется на остров Мальту, где проявляет знания моряка, осуществляя почетное командование флотом во время морского парада. Первым в России Шереметев получает орден и клейноды мальтийского рыцаря. Заехав на один день (для этого пришлось специально отклониться от прямого маршрута) в Киевскую лавру, чтобы приложиться к мощам святых угодников, он спешит в Москву, чтобы в мальтийском орденском костюме (и, конечно, бритым) предстать перед Петром. Царь принимает его чрезвычайно милостиво.