Роман Романов - MMIX - Год Быка

«Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой. Прощайте! Мне пора».

Простодушный читатель вроде Бездомного просто обязан поверить Воланду на слово и увериться в том, что мастер подобен Фаусту. Но только, если наш читатель нелюбопытен и не подумает взять в руки томик Гёте. Иначе он будет вынужден воскликнуть: «Позвольте, мессир! Что за вздорные шутки? Вы за кого нас принимаете?» В трагедии Гёте вовсе не Фауст сидит за ретортой в надежде создать гомункула, а совсем даже другой доктор – Вагнер. И те самые слова о людском крике тоже произносит доктор Вагнер, а не Фауст.

Но, между прочим, доктор Вагнер у Гёте – это иронически заострённый образ великого философа Иммануила Канта. А гомункул , упорхнувший от Вагнера в самостоятельный полёт, – это тот самый вылепленный Кантом «чистый разум», которому посвящен главный труд кёнигсбергского затворника. И в последней главе « Прощение и последний приют » свободный дух мастера очень уж похож на классический портрет Канта: « Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и она летела по ветру… », как и намёк на знаменитого старого слугу Лампе. Наконец, в первой главе Романа, где Воланд сообщает о целях своего прибытия в Москву, он подчеркивает своё близкое знакомство именно с Кантом, то есть с прообразом доктора Вагнера, а вовсе не Фауста.

Вот так штука! Но может быть, это Автор напутал или запамятовал, небрежно обошёлся с образами Гёте и своего Романа? Если так, то на этом можно смело обрывать наше исследование и даже не пытаться узнать несуществующую тайну Романа, на алтарь которого Булгаков положил не только свою жизнь, но и судьбу любимой. Никакие факты в биографии и книгах писателя или в дневнике его жены не позволяют нам бросить Булгакову обвинение в небрежности или в несерьёзности намерений. Поэтому нам придётся признать все эти «грубые ошибки» Воланда или Автора теми самыми путеводными знаками, ведущими к раскрытию тайны.

В таком случае, есть смысл внимательнее приглядеться также и к женским образам. Спрашивается, зачем Булгакову нужно так настойчиво вводить в сюжет глав « Великий бал у сатаны » и « Извлечение мастера » образ Фриды? Причём именно в качестве партнёрши по диалогу с Маргаритой, как бы подчёркивая их различие. При этом образ Фриды обрисован ближе к образу гётевской Маргариты, чем к реальному прообразу. В архиве Булгакова сохранилась выписка из книги А.Фореля «Половой вопрос», где описывался случай Фриды Келлер, убившей пятилетнего ребёнка, а не новорожденного.

Есть и ещё один женский образ в Романе, который имеет сходство с аналогом у Гёте из главы « Вальпургиева ночь »:

« Фауст:

Взгляни на край бугра

Мефисто, видишь, там у края

Тень одинокая такая?..

У девушки несчастный вид

И, как у Гретхен, облик кроткий,

А на ногах её – колодки...

Мефистофель:

Тут колдовской обычный трюк:

Все видят в ней своих подруг.

Фауст:

Как ты бела, как ты бледна,

Моя краса, моя вина!

И красная черта на шейке,

Как будто бы по полотну

Отбили ниткой по линейке

Кайму, в секиры ширину » .

Конечно же, мы должны поверить чёрту, что это Медуза, а не дух Гретхен. Но если уж верить всему, что он говорит, то поверим и тому, что Фауст видит в ней образ своей казнённой подруги. А теперь сравним с описанием Булгаковым другого духа – служащей горничной и секретарём у Воланда Геллы, которая в каждом посетителе почему-то готова видеть рыцаря с полагающейся шпагой: « Открыла дверь девица, на которой ничего не было, кроме кокетливого кружевного фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным, и единственным дефектом ее внешности можно было считать багровый шрам на шее» . [15] Глава 18 « Неудачливые визитеры » (прим. автора)

Чуть позже уточняется, что нагая девица – рыжая и имеет глаза с зеленью. Но ведь и речь не о самой голубоглазой Гретхен, а о духе, который тоже сочетал заботливость и практичность с внутренним огнём, спалившим её вместе со всей семьёй. Опять же, если попытаться выяснить облик Фриды, то единственный признак – тоже безукоризненное телосложение. А после того как Маргарита прощает Фриду и прощается с Геллой, из текста Романа исчезают обе! Последние главы обходятся без Геллы, которой нет ни на Воробьевых горах, ни в кавалькаде духов, покинувших Москву. По всей видимости, искупление и освобождение духа по имени Гелла произошло на пару глав раньше.

Даже если опустить эти подробности, снова списав на забывчивость Автора, то наличие сразу двух героинь, которых связывает с Гретхен сюжетная линия или образ, а не только одно лишь имя, наводит на серьезные сомнения. Тем более что по сюжету и образу Маргарита обнаруживает сходство совсем с другими персонажами королевских кровей, а не горничных или служанок.

Если бы несоответствия касались лишь двух Маргарит, то это полбеды. Но если и мастер похож не на Фауста, то из этого неумолимо следует тот самый вопрос: А кто же тогда Воланд? И есть ли в его образе или в сюжетной линии прямое сходство с Фоландом? Или мы опять должны поверить на слово… Кому? Да ему же, Воланду, который уже иронично обвёл нас вокруг пальца с уподоблением мастера Фаусту. Выяснить истинное отношение Автора к Воланду так же просто, как в случае с мастером – Вагнером, нам не удастся. Для ответа на вопрос « Так кто же ты? » нужно сначала написать, а потом истолковать целый Роман.

Чтобы завершить анализ «Фауста» как отправной точки создания Романа, нам осталось всего лишь разобраться с сюжетом трагедии Гёте. Можно ли в отношении этой книги ответить на вопрос, о чём она? Думаю, что сегодня можно ответить уверенно, а в первой половине ХХ века могли ответить самые внимательные и зоркие читатели, как Булгаков.

Само по себе философское содержание трагедии изначально не вызывает сомнений – речь идёт о естественной науке и о материалистическом мировоззрении, о его противоречиях с христианским мировоззрением и расхождениях с традиционной моралью. Однако философское содержание – ещё не оконченный сюжет, и вся вторая часть «Фауста» воспринималась современниками, да и ещё несколькими поколениями просто как набор фантастических сцен, понадобившихся автору для демонстрации поэтического дара и умения обращаться с массой мифологических образов. И только по прошествии почти полутора столетий кое-кто из поклонников «Фауста» и почитателей таланта Гёте, обладающих исторической интуицией, начал подозревать весьма ладное.