Ханс Гюнтер - По обе стороны утопии. Контексты творчества А.Платонова

Нам кажется, что Платонов во многих произведениях и в литературной полемике занимает точку зрения «юродивого» как наиболее адекватную форму решения этой дилеммы. Еще в письме Горькому Платонов уверяет своего адресата, что выражает такие мысли «не ради самозащиты, не ради маскировки» [323] Там же. . В маскировке нередко подозревали юродивых, и отсутствие самозащиты — известный топос их поведенческого кода.

Рапповская критика конца 1920-х — начала 1930-х годов не раз упрекала Платонова в классово-враждебной позиции под маской юродства [324] См.: Chlupáčková К., Zadražilová М. Variace na tému sovĕtských kritiků а ruských jurodivých // Texty a kontexty Ándreje Platonova Praha, 2005. P. 92–105. . В статье А. Фадеева «Об одной кулацкой хронике» (1931) слова «юродство», «юродивый» и т. п. встречаются более десяти раз. Враги колхозного строительства, по словам Фадеева, принуждены прикинуться «безобидными чудачками, юродивыми, которые режут „правду-матку“»; они надевают «маску душевного бедняка», облекая свою враждебную критику «в стилистическую одежонку простячества и юродивости» [325] Платонов А. Воспоминания современников. С. 273. . Напрашиваются исторические параллели: так, например, со второй половины XVI века русская церковь уже не признает юродивых, называя их обманщиками. Ревнитель просвещения Петр I объявил юродивых «притворно беснующимися» [326] Лихачев Д., Панченко А. Указ. соч. С. 181. и принимал против них строгие меры. Поэтому естественно, что в свете «научного» учения марксизма-ленинизма «юродивая» позиция могла интерпретироваться лишь как хитрая маска врага.

В юродстве обвиняет Платонова и А. Гурвич в статье 1937 года, посвященной рассказу «Бессмертие». Герой рассказа, начальник железнодорожной станции Эммануил Левин, характеризуется им как скорбящий блаженный великомученик, схимник и аскет, который «ищет новую религию, новую опору для самоотречения, новую христианскую апологию нищенства» [327] Платонов А. Воспоминания современников. С. 279. . Как полагает критик, Левин утверждает своей судьбой « религиозное христианское представление о большевизме » [328] Там же. С. 381. — Курсив автора. — Х. Г. другого платоновского персонажа — Захара Павловича из «Происхождения мастера». Примечательно, что Платонов в своем ответе сознается в своих ошибках и пользуется правом «возражения без самозащиты» [329] Там же. С. 414. . Гурвич бросает еще один камень в беззащитного автора, давая ему понять, что «столкновение между критиком и писателем есть идеологическая борьба, а не школьный урок» [330] Там же. С. 417. . Несмотря на то, что эта полемика могла сыграть для Платонова роковую роль в напряженной ситуации 1937 года, надо отметить, что в самой аргументации Гурвича немало здравого: она обращает внимание на то, что «юродство» представляет суть, а не просто маску платоновских героев.

Расположение автора к юродивым из народа проявляется еще до идеологически насыщенных текстов второй половины 1920-х годов — например, в уже отмечавшемся выше раннем рассказе 1922 года герой Витютень соединяет в себе легко узнаваемые признаки блаженного. Он принадлежит к персонажам Платонова, сострадающим не только людям, но и «всякой трепещущей, дышащей твари» [331] Платонов А. Собрание. Усомнившийся Макар. С. 325. . Ходит он почти голый, одетый лишь в рогожу, с распущенными волосами, проповедует детям о вечном царстве нищих и забытых, и поэтому его считают «пророком всякой последней, гонимой, ненавидимой всеми и пожираемой твари — червей, мошек, рыбок, травы и тающих облаков» [332] Там же. . В его больших глазах горит «неутомимая безумная любовь ко всем последним и растоптанным» [333] Там же. . Витютню противопоставляется спокойный, довольный Тютень, который считает себя богом. «Уму» больших тем самым противостоит «разум» малых, принимающий внешние формы безумия. Юродивое «безумие» как ответ «малых» на «ум» господствующих — устойчивая семантическая ось многих платоновских текстов.

Очень показателен для позиции Платонова второй половины 1930-х годов рассказ «Юшка» (1937), в котором, по словам Н. Корниенко, «по-своему запечатлелся и диалог Платонова с советским критиком Гурвичем» [334] См. комментарий к изд.: Платонов А. Взыскание погибших. М., 1995. С. 664. , поскольку в нем отражается платоновский мотив «возражения без защиты». Герой рассказа, «блажный» и «юрод негодный» Юшка, работает помощником кузнеца, и только раз в год летом он может откровенно отдаться своей любви ко всем живым существам, странствуя по безлюдной природе. Дети смеются над ним и мучают его [335] Это постоянный мотив в отношении детей к юродивым. , но Юшка уверен, «что нужен им, только они не умеют любить человека и не знают, что делать для любви, и поэтому терзают его» [336] Платонов А. Собрание. Счастливая Москва. С. 520. . Кротость Юшки раздражает и взрослых, они так же обижают и бьют его, забывая в этом на время свое горе. Но оказывается, что после смерти Юшки людям стало еще хуже: «Теперь вся злоба и глумление оставались среди людей и тратились меж ними, потому что не было Юшки, безответно терпевшего всякое чужое зло, ожесточение, насмешку и недоброжелательство» [337] Там же. С. 524. .

Детскость, невежество и юродивость — близкие сердцу Платонова явления, однако в анализе текстов их следует рассматривать в качестве элементов сознательной литературной конструкции. «На языковую „неграмотность“, — пишет Юрий Левин, — накладывается „неграмотность“ литературная, „незнание“ конвенций прозаического повествования» [338] См.: Левин Ю. От синтаксиса к смыслу и далее («Котлован» А. Платонова). С. 128. . Еще Шиллер в своем трактате «О наивной и сентиментальной поэзии» указал на то, что наивность в современной литературе инсценирована: «Наивное — это детскость там, где мы ее более не ожидаем, и не может быть приписано действительному детству» [339] Шиллер Ф. О наивной и сентиментальной поэзии // Собрание сочинений Шиллера в переводах русских писателей / Перевод М. М. Достоевского. Под ред. С. А. Венгерова. СПб., 1902. Т. 4. С. 371. . Платонов примыкает к литературе модерна, в своем отказе от всезнающего автора стремящейся к «неинтеллигентному» устному повествованию и соответствующей репрезентации реальности. Мир изображается «снизу», с точки зрения не авторитетной и не подлежащей повседневной рациональности логики.

«Знак примитива, — пишет Тынянов в 1921 году, — стоит над европейским искусством» [340] Тынянов Ю. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 131. . У примитивизма советского периода есть своя специфика. Как замечает Воронский, «современный советский человек чаще всего вдохновляется или старается вдохновить себя готовыми формулами, лозунгами» [341] Воронский А. Указ. соч. С. 432. . Поэтому становится ясно, почему многие авторы прибегают в своем творчестве к детской, невежественной точке зрения. Однако примитив Платонова не похож ни на Добычина [342] См.: Эйдинова В. А. Платонов и Л. Добычин: Стилевые схождения и отталкивания // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М., 2003. Вып. 5. С. 211–219; С. Schramm (Minimalismus. Leonid Dobyčins Prosa im Kontext der totalitären Ästhetik. Frankfurt a. M.; Berlin 1999. S. 222–242) связывает глупость с критикой идеологии. , остраняющего мир через призму непонимающего детского взгляда, ни на сказ полуинтеллигентных мещан Зощенко. Местами он перекликается с абсурдом и критикой рационализма у Хармса и других обэриутов [343] См.: Grob Т. Daniil Charms’ unkindliche Kindlichkeit. Bern, 1994; Смирнов И . О глупости // Смирнов И. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994. С. 294–304. , с примитивизмом Заболоцкого [344] Об отношениях Платонова и Заболоцкого см.: Роднянская И . «Сердечная озадаченность» // Андрей Платонов. Мир творчества. С. 330–354; Лошманова К . «Детское видение» в поэтике Н. Заболоцкого и А. Платонова // Николай Заболоцкий. Проблемы творчества. М., 2005. С. 207–218. или с биомонизмом Филонова, растительный и животный мир которого находится во взаимодействии с человеческим миром и урбанистической цивилизацией.