Ханс Гюнтер - По обе стороны утопии. Контексты творчества А.Платонова

Для третьего этапа развития констелляции «тело-дух» в творчестве Платонова первой половины тридцатых годов характерен кризисный «взрыв» жесткой телесности. Это можно объяснить тем, что — по внутренней логике платоновской мысли — значение телесного начала растет по мере того, как утопическая идея идет на убыль. Реабилитация тела ставит под вопрос утопическую антропологию, основанную на диктатуре сознания. Такие тексты, как «Мусорный ветер» и «Счастливая Москва», свидетельствуют о том, что телесное начало, отрешенное от идейного, принимает угрожающие размеры, подрывающие каноны репрезентации тела в русской — как классической, так и советской — литературе.

Не удивляет поэтому, что Платонов в середине 1930-х годов встает на компромиссный путь «отступления» от жестокой эстетики тела. Смирение перед телом и реабилитацию чувственной любви мы встречаем уже в повести «Джан», а в «Реке Потудань» или «Фро» эти мотивы еще более углубляются. Смягчением ярко выраженной физиологичности и стремлением к «уравновешенному» отношению духа и тела Платонов приближается к классическим «пушкинским» образцам. Характерно, что это стремление соответствует общему повороту в сторону «классики» в советской культуре того времени.

Исследователи уже упоминали о связи аскетического идеала раннего Платонова с идеалом целомудрия в русской религиозной философии Федорова, Соловьева, Бердяева и др. [377] См.: Семенова С. «Влечение людей в тайну взаимного существования…» С. 108–123. В меньшей мере обращалось внимание на тот факт, что Платонов примыкает и к аскетизму революционного типа, играющему значительную роль в советской общественной дискуссии 1920-х годов [378] См.: Naiman Е . Sex in Public. Princeton, New Jersey, 1997. P. 124–147. О том, что утопия построена на отрицании или непризнании сексуального влечения, пишет Е. Naiman (Andrei Platonov and the inadmissability of desire // Russian Literature 1988. № 23–4. P. 319). . Очевидно, что у Платонова обе эти линии, ярко выраженные в русской культуре [379] О сублимации пола в русской религиозной философии см.: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. С. 203–208. Сильная аскетическая традиция в русской культуре не могла не вызвать полемические реакции. Примерами могут служить такие автора, как В. Розанов или, на современном этапе, Ю. Мамлеев и В. Сорокин. Вопрос эротизма и пуританских традиций в русской литературе обсуждается в сборнике «Amour et érotisme dans la literature russe du XXe siècle» (Ed. par L. Heller. Bern, 1992). , сливаются. Необходимость преображения эроса в них, конечно, обосновывается по-разному. Если в первом случае мы имеем дело с духовно-религиозной мотивировкой, то в революционной традиции десексуализация требуется для переключения сексуальной энергии на социально-классовую деятельность [380] См. напр.: Залкинд А. Очерки культуры революционного времени. Сб. статей. М., 1924. С. 51–56; Он же. Половой вопрос в условиях советской общественности. Л., 1926. С. 16–39. Аскетизмом революционного типа отличаются также «особенный человек» Рахметов из романа Чернышевского «Что делать?», который во имя революционного дела решил не прикасаться к женщине, и Павка Корчагин, давший себе слово «дивчат не голубить, пока во всем свете буржуев не прикончим» ( Островский Н. Как закалялась сталь, М., 1973. С. 234). Подобным же образом герой «Технического романа» Платонова подавляет свою любовь размышлением, «что мир далеко еще не благоустроен и надо экономить в себе давление души для организации истины и хозяйства» («Страна философов» А. Платонова: проблемы творчества. Вып. 4. С. 905). . В романе «Чевенгур» надо учитывать и еще один контекст, рассматриваемый главным образом в связи с проблематикой социальной утопии, но не менее релевантный по отношению к телесности, — это контекст сектантских идей.

В сектантстве проблема телесности и пола предстает в обостренной форме, поскольку апокалиптическому максимализму свойственно «посредственно-телесное выражение, немедленный переход идеи в действие» [381] Эткинд А. Указ. соч. С. 71. . Самым радикальным примером может служить практика кастрации у скопцов, осуществляющая непосредственным хирургическим путем идеал андрогинизма, о котором, исходя из Платона, размышляли русские религиозные философы. Даже если считать это «решение» полового вопроса экстремальным, можно, тем не менее, сказать, что в сектантском содружестве братьев и сестер отношение полов определяет символический андрогинизм. Для сектантов тело — «сырой материал, который можно и нужно переделать» [382] Там же. С. 85. . Цель такого преображения — победа над отдельной личностью и создание сверхличного коллективного тела. В романе «Чевенгур» именно «претворение любви, половой эротики в дружество и товарищество» [383] Семенова С. «Тайное тайных» Андрея Платонова (Эрос и пол) // Андрей Платонов. Мир творчества. С. 140. является одной из центральных тем.

Сектантское экспериментирование с телом и телесное воплощение высших пневматических значений происходят в культуре неграмотной и даже подчеркнуто антиписьменной. У хлыстов истоком откровения являются не мертвые буквы священных книг, а невидимая «Голубиная книга». Они были уверены, что «книгу жизни надо жить, а не читать». В «текстобежной» [384] Эткинд А. Указ. соч. С. 109. культуре неграмотных книга заменяется телом как таковым; широко употребляются телесные метафоры, отражающие характерную для сектантства тенденцию к «развертыванию вербально-символического в телесно-конкретное» [385] Hansen-Löve A. A. Allgemeine Häretik, russische Sekten und ihre Literarisierung in der Moderne. S. 173. . Таким образом, желание Саши Дванова «сочувствовать любой жизни» (54) находит свое вещественное выражение в мотиве телесной пустоты, которая обозначает готовность к «захвату будущей жизни» (61) [386] По мнению M. Дмитровской, мотив пустоты души и необходимость «в постоянном заполнении» восходят к Платону. См.: Дмитровская М. Философский контекст романа А. Платонова «Счастливая Москва» (Платон, Аристотель, О. Шпенглер). С. 141. См. также: Баршт К. А . Поэтика прозы Андрея Платонова. С. 107–109. . Через «порожнее место» тревожным ветром «непрестанно, ежедневно входит, а потом выходит жизнь, не задерживаясь, не усиливаясь, ровная, как отдаленный гул» (60). Метафорическое помещение «всего мира» в пустом теле напоминает культуру староверов с ее ярко выраженной телесной символикой. Можно вспомнить в качестве примера слова Аввакума: «И руки быша и ноги велики, потом и весь широк и пространен <���…> распространился, а потом Бог вместил в меня небо, и землю, и всю тварь» [387] Цит по: Эткинд А. Указ. соч. С. 79. . Пустому телу Саши Дванова, куда «все могло поместиться» (66), противопоставлен эгоизм сладострастного Кондаева, тело которого функционирует как завершенный, самодовлеющий половой механизм: «От одной думы о ней < о девушке Насте. — Х. Г. > он вздувался кровью и делался твердым. Чтобы избавиться от притяжения и ощутительности своего воображения, он плыл по пруду и набирал внутрь столько воды, словно в теле его была пещера, а потом выхлестывал воду обратно вместе со слюной любовной сладости» (36).