Ханс Гюнтер - По обе стороны утопии. Контексты творчества А.Платонова

Обе мифогенные сферы советского пространства отвергают Москву Честнову. После того как «воздушная комсомолка» спичкой подожгла парашют, ее освободили на два года от полетов. Увидев плакат, приглашающий на работу в шахту метро, «Москва Честнова поверила и вошла в ворота; она желала быть везде соучастницей и была полна той неопределенной жизни, которая настолько счастлива, как и ее окончательное разрешение» (67) [497] И. Есаулов интерпретирует вход Москвы в ворота метро как «нисхождение в преисподнюю» (Пасхальность русской словесности. М., 2004. С. 520–521). . Счастье быть соучастницей «большой жизни» эпохи не достается Москве. Наоборот, шахта извергает ее искалеченной, она теряет правую ногу. Об авариях на метрострое в это время, конечно, не сообщали. Но дело не только в фактической стороне — сознательный уклон от мифологии сталинской эпохи состоит в разрушении целостности и красоты женского тела. Достаточно проследить за идеализированным изображением женского тела в живописи сталинского периода [498] См.: Ramm-Weber S. Mythos und Weiblichkeit in der sowjetischen Kunst der dreißiger Jahre. Köln, 2006. , чтобы убедиться в этом. Например, в цикле А. Самохвалова о метростроевках молодые работницы метро в спецодежде, с отбойным молотком в руках своей красотой и пышными пропорциями напоминают Венеру Милосскую [499] См.: Морозов А. Конец утопии. Из истории искусства в СССР 1930-х годов. М., 1995. С. 127. .

Сама Москва довольно четко осознает недостаток своего искалеченного женского тела: «Ей и самой стало совестно жить среди прежних друзей, в общем убранном городе, будучи хромой, худой и <���…> душевной психичкой» (89). В ранней редакции еще более эксплицитно речь идет о том, что героиня « не хочет портить собой вида социализма » [500] Цит. по изд. «Счастливой Москвы» в сб.: «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М., 1999. Вып. 3. С. 89. — Курсив издателя. — Х. Г. . Парадная внешность сталинской России 1930-х годов, как известно, определялась картинами счастливых, красивых и здоровых женщин и матерей. Своим увечьем героиня входит в конфликт с каноническим телом, соответствующим идеалу советской классики. Красоте социализма должно было соответствовать красивое женское тело [501] См.: Гюнтер Х. О красоте, которая не могла спасти социализм // новое литературное обозрение. 2010. № 101. С. 21–25. .

Будучи инвалидом, Москва остается красивой, привлекательной женщиной, но реализует себя с тех пор только отдельно от общественных целей на поприще индивидуальной любви. На этой основе в романе возникает и становится основополагающей тема мучительной телесности. Как Москва, так и другие персонажи романа понимают, что эротика и телесность, отделенные от социальных отношений, представляют лишь мнимую реализацию человека. Половой акт в романе всегда является удручающим событием. Москва считает, что «любовь в объятиях ничего не давала, кроме детской блаженной радости, и не разрешала задачи влечения людей в тайну взаимного существования» (53). Любовные похождения героини нарушают советский канон, согласно которому такие явления, как женская красота и любовь, должны быть подчинены материнскому и производственному принципу. Эротический сюжет должен выливаться в счастливую концовку в виде свадьбы лучшей и самой достойной пары. Платонов показывает противоположное — обособление из социального контекста приводит к потере смысла телесного соединения.

Лишь один раз в мыслях мужского персонажа «сочетались два чувства — любовь к Москве Честновой и ожидание социализма. В его неясном воображении представлялось лето, высокая рожь, голоса миллионов людей, впервые устраивающихся на земле без тяготения нужды и печали, и Москва Честнова, идущая к нему в жены издалека» (55). Мечта Сарториуса отражает типичные черты репрезентации архетипа матери современной ему эпохи — единство женского начала и плодородной Родины в том виде, в котором оно могло бы появиться в изобразительном искусстве или кадре советского фильма этого периода. В то время как миф навязывает совпадение личного и общего счастья, персонажи романа болезненно испытывают распад этого единства.

Идеи сектантов и староверов, оказавшие немаловажное влияние на русскую революционную мысль и литературу XX века [502] См.: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. , представляли для Платонова не просто предмет отвлеченного интеллектуального интереса. Богатым материалом для творчества писателю могли служить многочисленные сектантские группировки воронежской губернии [503] См.: Евдокимов А. Сектантство и Чевенгур // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 4. С. 543. . На близость позиции Платонова к явлению странничества в русской культуре обращают внимание Д. Бетеа и М. Геллер [504] Bethea D. M. The Shape of Apocalypse in Modern Russian Fiction. P. 171–172; Геллер M. Андрей Платонов в поисках счастья. С. 91–95. . Особенный интерес представляют наблюдения Т. Лангерака о подтексте народных легенд в повести «Иван Жох» (1927) [505] Лангерак Т. Комментарий к сборнику А. П. Платонова «Епифанские шлюзы» // Dutch Contributions to the Tenth Congress of Slavists. Sofia Literature. Amsterdam, 1988. С. 110–118. .

В отличие от хлыстовских представлений о превращении людей в ангелов, на присутствие которых в произведениях Платонова указывает Е. Толстая [506] См.: Толстая E. Мирпослеконца. С. 310, 345. , в легендах о земле обетованной, как и в практике странников-бегунов, преобладал пространственный вектор. В то время как мистические секты с помощью телесных практик находили Царство Божие внутри себя, у бегунов, как и в вышеназванных легендах (например, о «поисках» Нового Иерусалима), апокалиптическая энергия преобразовывается в пространственное движение. В соединении «элемента географического» и «элемента религиозного» еще Чаадаев видел характерную черту русской истории [507] См.: Чаадаев П. Статьи и письма. М., 1989. С. 367. . В романе «Чевенгур» и многих других произведениях Платонова путь к социализму принимает «кочевническую» форму движения вдаль.

Герой одноименного рассказа Иван Жох, созданный автором по образцу Емельяна Пугачева и соответствующих легенд о царе-избавителе, возглавляет мужицкий бунт против императорской власти Екатерины II. Среди его союзников находятся раскольники «бродяжьего толку, которые считали, что бог на дороге живет, и что праведную землю можно нечаянно встретить» [508] Платонов А. Собрание. Усомнившийся Макар. С. 66. . Они уверены, что правду можно найти не в Москве, а «где-то в опоньской стране на Беловодье» [509] Там же. . Иван ночует у бегунов, и они уничтожают его бумаги, не признавая «антихристовых печатей» [510] Это намекает на тот факт, что бегуны издавали свои паспорта «из града Вышнего Ерусалима». Об этом см.: Чистов К. Легенда о Беловодье // Труды карельского филиала АН СССР. Петрозаводск. 1962. Вып. 35. С. 126; Розов А. Странники или бегуны в русском расколе // Вестник Европы. 1873. № 1. С. 270–271. . Потерпев поражение от царских войск, мятежники спасаются в Сибирь, «в соседство простого зверя и кроткой травы — подалее от злого иноверца человека» [511] Платонов А. Собрание. Усомнившийся Макар. С. 76. .