Элина Драйтова - Повседневная жизнь Дюма и его героев

В XIX веке во Франции в период расцвета романтической исторической школы (О. Тьерри, Ж Мишле и др.) шло глобальное переосмысление знаний о прошлом, и переосмысление включало не только анализ фактов, но и анализ эмоций. Отсюда патетическое описание Мишле ужасов 1000 года, когда все население Европы ожидало якобы конца света. Отсюда леденящие душу рассказы Тьерри о мытарствах королей-меровингов. С одной стороны, романтики подошли к идее классовой борьбы, с другой — подчеркивали роль личности в истории. Разве личность может быть неинтересной для романтика? Но при этом, споря в отношении частностей, никто не отрицает в целом историзма Мишле или Тьерри.

А что Дюма? «Объединяя Францию героических поэм и Францию фаблио [133] Фаблио — литературный жанр городской стихотворной новеллы, возникший в середине XIII века. Сюжеты фаблио обычно носят комический или авантюрный характер. », Дюма представляет ее в разнообразных модификациях жанра исторического романа, которые, разрушая границы эпох, переступая через них, моделируют некие этические ценности, мифы, обладающие модусом национальным и общеевропейским — универсальным». [134] Литвиненко Н. А Граница эпох… С. 102.

Допустим, что Дюма создает исторический миф. Но простите, а другие писатели, его современники? Разве их работы можно приравнять к научному историческому труду? Давайте на секунду отвлечемся и рассмотрим два комментария в российских изданиях: один к пьесе В. Пого «Рюи Блаз», другой — к роману Дюма «Три мушкетера».

Пьеса «Рюи Блаз», по мнению самого Гюго, является исторической. В предисловии он подробно разъясняет, какие исторические явления он исследовал и кто из героев является типическим олицетворением тех или иных социальных сил. Правда, автор сам сетует на то, что публика не замечает в его пьесе исторического обобщения, а «видит в «Рюи Блазе» только… тему драматическую — лакея». [135] Гюго В. Избр. произведения. В 2 т. М.; Л., 1952. Т. 2. С. 648. В числе действующих лиц драмы очень много имен реальных исторических персонажей, с которыми, по замыслу Гюго, сталкивается главный герой. В примечаниях к пьесе комментатор перечисляет девятерых из них, поясняя, что эти люди действительно существовали, «но харак+еры их целиком созданы Гюго». [136] Там же. С. 861. В первую очередь это касается трех главных персонажей: королевы Марии Нейбургской, дона Саллюстия и дона Цезаря, которые в реальной жизни играли совсем другие роли. Однако критик вполне согласен с ценностью авторского осмысления истории, так как в пьесе «ярко показано разложение монархии и с большой силой звучит протест против страдания и бесправия народа, который угнетается ничтожным и порочным дворянством». [137] Tieghem Ph. van. Le romantisme frangais. P. 1972. P. 64. Таким образом, с точки зрения комментатора, отклонения от реальных жизнеописаний весьма значимых исторических лиц — это «мелкие неточности», ни в коем случае не искажающие историчность произведения.

Что касается моего собственного мнения о пьесе «Рюи Блаз», то мне кажется, что уровень ее историчности ничуть не превышает уровня «Генриха III» Дюма, с которого тот начинал свою карьеру на сцене. Не будем говорить о других качествах этих двух пьес — нас сейчас интересуют только критерии, согласно которым одни художественные произведения признаются историческими, а другие — нет. И что же пишут о «Генрихе»? «Характеры чересчур упрощены, местный колорит не нюансирован, историческая правда беспощадно извращена…» [138] Dumas A Les Trois Mousquetaires. M., 1977. Notes. P. 612. Конкретные примеры при этом не приводятся. Такое ощущение, что по-иному писать о Дюма просто неприлично…

Что касается комментария к франкоязычному изданию «Трех мушкетеров», о котором мне хотелось бы упомянуть, то он еще более показателен. Как многие, должно быть, помнят, Миледи во время встречи с Ришелье в гостинице «Красная голубятня» обсуждает возможность решительных действий в случае отказа герцога Бекингема подчиниться ультиматуму кардинала. Она намекает, что готова сыграть роль женщины, способной вдохновить какого-нибудь фанатика на убийство герцога. Ей нужна только гарантия поддержки в решении ее собственных дел. «Если бы я была мадемуазелью де Монпансье или королевой Марией Медичи, — мимоходом замечает она, — то принимала бы меньше предосторожностей, чем я принимаю теперь, будучи просто леди Кларик» (Ч. И, ХГУ).

Комментатор сурово реагирует на этот намек Миледи: «Мадемуазель де Монпансье — анахронизм: герцогиня де Монпансье, дочь Гастона Орлеанского, родилась только в 1627 году». [139] Tieghem Ph. van. Le romantisme frangais. P. 1972. P. 64. Сработал рефлекс: раз Дюма, значит, должны быть анахронизмы! Автор примечаний даже не предположил, что имелась в виду другая герцогиня де Монпансье, сестра герцога Гиза. И упоминание ее рядом с именем Марии Медичи отнюдь не случайно. Об этом свидетельствуют названные той же Миледи чуть раньше имена Жака Клемана и Равальяка. Первый — убийца Генриха III, второй — убийца Генриха IV. По мнению современников, первого вдохновила на убийство именно сестра Гиза, герцогиня де Монпансье. Что касается Марии Медичи, то ее подозревали в причастности к убийству ее супруга, Генриха IV.

Вот и получается, что у критиков зачастую a priori не поднимается рука упрекнуть В. Гюго в искажении исторических фактов, а в отношении Дюма как бы заранее подразумевается, что его изложение неточное, полное необоснованных фантазий, основанное на небрежном изучении истории.

Почему?

Позволю себе высказать несколько суждений. Во-первых, подозрительное отношение к «самоучкам» вообще было характерно для XIX и первой половины.

XX века. Оно и сейчас кое-где проявляется, причем иногда независимо от качества работы или идей этого самого неуча: «А где вы, простите, учились этому предмету? Сами? Ну, что ж, нам, профессионалам, это заметно». Однако в XIX веке с его «серьезным» и позитивным отношением к научному знанию вообще все это было гораздо сложнее. Тогда еще Нильс Бор не успел пошутить, что науку двигают вперед дилетанты: ведь они просто не знают, что так, как они, рассуждать не следует! Это в середине XX века академик Л. Д. Ландау подбадривал приходивших к нему на физический семинар рабочих-самоучек: «Не отчаивайтесь, приходите еще, вдумывайтесь и постепенно сумеете во всем разобраться». В XIX веке тоже проводилось множество публичных лекций, чтений, опытов, но всё это казалось скорее развлечением: ходите на здоровье, учитесь у нас, но не замахивайтесь на серьезные исследования — вы же не получили соответствующего образования!

И все-таки главное, думается, не в этом. Скорее дело в том, что Дюма если и сочувствует страданиям народа, то никогда не объясняет их угнетением со стороны «ничтожного и порочного дворянства». Как мы уже видели, Дюма не приемлет жесткой классовой позиции. Он готов сострадать не только народу, но и дворянам, гибнущим на гильотине, и королям, вынужденным жертвовать своими чувствами во имя интересов государства. Король же, который губит страну ради собственных прихотей, ему так же неприятен, как и рабочий, обманывающий своих товарищей и работодателей. И все же для Дюма даже такие персонажи не являются олицетворением порока. Они остаются живыми людьми, и судит их не автор — их судит Провидение. Провиденциальное отношение к жизни и истории — характерная черта мировосприятия Дюма. Но именно такое отношение казалось радикально настроенным писателям и публицистам бурного XIX века наивным, устарелым, чуть ли не реакционным. Им больше импонировала однозначно осуждающая власть имущих позиция автора «Отверженных», который в ответ на приветствия горожан: «Да здравствует Виктор Гюго!» — неизменно отвечал: «Да здравствует революция!»