Элина Драйтова - Повседневная жизнь Дюма и его героев

«В этом мире нет ни счастья, ни несчастья, то и другое постигается лишь в сравнении. Только тот, кто был беспредельно несчастлив, способен испытать беспредельное блаженство» (Ч. VI, XX).

Внутренняя свобода и умение понимать прежде, чем действовать, приводят к тому, что Монте-Кристо практически невозможно ни на что спровоцировать. Вспомним сцену вызова на дуэль, когда взбешенный Альбер де Морсер врывается в ложу графа в театре.

«Граф обернулся и увидал Альбера, бледного и дрожащего; позади него стояли Бошан и Шато-Рено.

— А-а! вот и мой всадник прискакал, — воскликнул он с той ласковой учтивостью, которая обычно отличала его приветствие от условной светской любезности. — Добрый вечер, господин де Морсер.

И лицо этого человека, так превосходно собой владевшего, было полно приветливости. (…)

— Мы пришли не для того, чтобы обмениваться лицемерными любезностями или лживыми выражениями дружбы, — сказал Альбер, — мы пришли требовать объяснения, граф.

Он говорил стиснув зубы, голос его прерывался.

— Объяснение в Опере? — сказал граф тем спокойным тоном и с тем пронизывающим взглядом, по которым узнается человек, неизменно в себе уверенный. — Хоть я и мало знаком с парижскими обычаями, мне все же кажется, сударь, что это не место для объяснений.

— Однако если человек скрывается, — сказал Альбер, — если к нему нельзя проникнуть, потому что он принимает ванну, обедает или спит, приходится говорить с ним там, где его встретишь.

— Меня не так трудно застать, — сказал Монте-Кристо, — не далее как вчера, сударь, если память мне не изменяет, вы были моим гостем.

— Вчера, сударь, — сказал Альбер, теряя голову, — я был вашим гостем, потому что не знал, кто вы такой. (…)

— Откуда вы явились, сударь? — сказал Монте-Кристо, не выказывая никакого волнения. — Вы, по-видимому, не в своем уме.

— У меня достаточно ума, чтобы понимать ваше коварство и заставить вас понять, что я хочу вам отомстить за него, — сказал вне себя Альбер.

— Милостивый государь, я вас не понимаю, — возразил Монте-Кристо, — и во всяком случае я нахожу, что вы слишком громко говорите. Я здесь у себя, милостивый государь, здесь только я имею право повышать голос. Уходите!

И Монте-Кристо повелительным жестом указал Альберу на дверь.

— Я заставлю вас самого выйти отсюда! — возразил Альбер, судорожно комкая в руках перчатку, с которой граф не спускал глаз.

— Хорошо, — спокойно сказал Монте-Кристо, — я вижу, вы ищете ссоры, сударь, но позвольте вам дать совет и постарайтесь его запомнить: плохая манера сопровождать вызов шумом. Шум не для всякого удобен, господин де Морсер.

При этом имени ропот пробежал среди свидетелей этой сцены. Со вчерашнего дня имя Морсера было у всех на устах.

Альбер лучше всех и прежде всех понял намек и сделал движение, намереваясь бросить перчатку в лицо графу, но Моррель остановил его руку, в то время как Бошан и Шато-Рено, боясь, что эта сцена перейдет границы дозволенного, схватили его за плечи.

Но Монте-Кристо, не вставая с места, протянул руку и выхватил из судорожно сжатых пальцев Альбера влажную и смятую перчатку.

— Сударь, — сказал он грозным голосом, — я считаю, что эту перчатку вы мне бросили, и верну вам ее вместе с пулей. Теперь извольте выйти отсюда, не то я позову своих слуг и велю им вышвырнуть вас за дверь.

Шатаясь, как пьяный, с налитыми кровью глазами, Альбер отступил на несколько шагов.

Моррель воспользовался этим и закрыл дверь.

Монте-Кристо снова взял бинокль и поднес его к глазам, словно ничего не произошло» (Ч. V, XI).

Откуда такое хладнокровие? От осознания собственной правоты? Или оттого, что в этой сцене отнюдь не Альбер провоцирует Монте-Кристо, а Монте-Кристо спровоцировал Альбера и ожидал, что тот будет действовать, не отступая от общепринятых условностей? Эмоции Альбера, его поведение — все это находится в жестких рамках условностей, принятых в обществе. Спокойствие Монте-Кристо ставит его выше общества. Впрочем, Альберу следует благодарить судьбу за тяжелое испытание, Монте-Кристо — за смертельную провокацию, а свою мать — за искреннее объяснение. В результате у юноши тоже понемногу появляется чувство внутренней свободы и понимание узости принятых условностей. Он приносит извинение графу у барьера, что в кругу золотой молодежи принято считать унижением и признанием собственной трусости. Альбер, возможно, тоже когда-то научится руководствоваться в своем поведении сверенным с волей Провидения внутренним выбором и умением «ждать и надеяться».

И наконец, третья особенность, отличающая Монте-Кристо от обычных людей: он никогда не стоит на месте. Как бы хорошо он ни знал или ни умел что-либо, он постоянно совершенствуется. Умея «делать из туза пятерку» в тире, он тем не менее регулярно посещает это заведение, чтобы набить руку. Обладая несметными сокровищами, он не позволяет себе привязываться к столь доступной ему роскоши. Он охотно приобретает и без сожаления отдает. Любое событие он воспринимает как новый жизненный опыт, а любой жизненный опыт ему интересен, даже если он может оказаться опасным.

Графа предупреждают письмом, что в его парижский дом собирается проникнуть враг. Он не бежит за помощью, не отмахивается, он сразу решает встретиться лицом к лицу с неизвестным врагом. Более того, в указанный день он предлагает всем слугам удалиться и остается в доме лишь вдвоем с преданным Али. Что заставляет его действовать именно так? Боязнь привлечь к себе внимание? Вряд ли. Скорее это привычка рассчитывать всегда только на свои силы и умение идти навстречу тому, что предлагает ему Провидение. Поначалу происходящее разочаровывает графа: взломщиком оказывается Кадрусс, а приключение — обыкновенной кражей. Но затем становится очевидным, что готовность Монте-Кристо к любому испытанию оборачивается ему на пользу: происшествие в доме позволяет придать новый поворот его хитроумным планам.

Все, что Дантес выучил в основах, Монте-Кристо довел до совершенства. Все, что встречается ему в путешествиях, он всегда свободно и благожелательно принимает как данное. Он не брезглив, ему нехарактерны нетерпение и безрассудство. Его нельзя заставить что-либо делать. Он всегда держит ситуацию в своих руках. При этом никто не досадует на его необычность. Общество вполне принимает его и считает, пожалуй, даже лучшим из своих членов, не особо понимая, откуда у него такая дьявольская независимость. Подобного героя, пожалуй, не создал ни один из современников Дюма.

Был ли этот герой идеалом своего автора? Во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что подобное поведение, умение всегда оставаться в рамках провиденциальности и не зависеть от сиюминутных страстей страшно ему импонировало. Из мемуаров писателя мы узнаем, что он неоднократно задавался вопросом о провиденциальной логике тех или иных событий. От современников мы слышим, сколько провокаций постоянно приходилось преодолевать Дюма, будь то нападки критики, обвинения в безнравственности, в самонадеянности, в бахвальстве, в плагиате, в эксплуатации чужих талантов или насмешки над отсутствием образования, над происхождением от чернокожих предков. Надо было очень любить жизнь и надо было все-таки стараться походить на неуязвимого Монте-Кристо, чтобы не позволить всему этому испортить свой характер и восстановить против людей. Упомянутый выше случай с дуэлью на ножницах показывает, что Дюма обладал внутренним спокойствием во многих неприятных ситуациях. Что до интереса к новому, то он был развит у писателя необычайно.