Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

В тюремной тетради Даниила Андреева есть выписка двух фраз из статьи Веры Смирновой, детской писательницы, некогда написавшей книжку об Орджоникидзе, в "Литературной газете" за 10 мая 1951 года:

"Никому в голову не придет теперь выделять мастеров литературы в какую-то особую ’’касту жрецов", владеющую тайной воздействия на умы и сердца".

"И если читатель, даже родившийся в советское время, не верит ни в бога, ни в черта… и т. д."

Над подобными утверждениями в те поры читатели газет не задумывались. Но Андреев тотальной советской десакрализации противостоял всегда. Газета попалась ему на глаза с запозданием, но именно в то время у него складывается теория вестничества. Он мечтает именно о "касте жрецов", об особенных творцах, названных им вестниками. Вестники в образах искусства свидетельствуют о иной реальности, они и после земной смерти продолжают в небесных мирах служение и подвиг. Читатель, не верящий "ни в бога, ни в черта", для него не читатель — он лишен духовного слуха и зрения. Вестям о мистических мирах "Как рожденный слепым калека, / Презирающий всех, кто зряч, / Усмехнется рассудок века — / Знанья собственного палач".

Даниил Андреев противостоит "рассудку века", его идеологам. Он вступает в спор с Маяковским потому, что ценит поэтическую силу Маяковского, ставшего одним из столпов и символов сталинского режима. Стихотворение "Гиперпеон" — поэтическая декларация и принципиальный спор с Маяковским, идеологом Доктрины. Помня "железки строк" поэмы "Во весь голос", Андреев противопоставляет им "нержавеющий" стих, "транс — урановые размеры", чтобы говорить о той же эпохе, что и певец коммунистического далека. Он сообщает о страшной правде: "О триумфах, иллюминациях, гекатомбах, / Об овациях всенародному палачу, / О погибших / и погибающих… под расплющивающей / пятою…"

В пантеоне сталинско — советской мифологии Маяковский стоял в паре с Горьким. Назначенные основоположниками советской литературы, они несли груз и проклятие навязанной им культовой роли. И в "Розе Мира" эти имена поставлены рядом. В главу "Русских богов" — "Темное видение", куда включен "Гиперпеон", вошло стихотворение "К открытию памятника". В тюрьме Андреев из газет узнал об открытии памятника крестному отцу 10 июня 1951 года. Памятник у Белорусского вокзала был воздвигнут Горькому "от правительства Советского Союза", то есть — от Сталина, главы правительства. Но, как и Маяковский, Горький для Андреева не только тот, кто бросал газетные лозунги об уничтожении врагов народа, которые не сдаются. Сутулящийся бронзовый силуэт — трагический герой, не вынесший груза высокого предназначения, потерпевший поражение: "…чуждый полдневному свету, / Он нем, как оборванный звук: / Последний, кто нес эстафету / И выронил факел из рук".

Судьбы Горького и Маяковского связаны с "кармою страны". Ею "скован по рукам дух". Но есть те, кто не прекращает борьбы с кармой, — в ней участвуют не только гении, но и полузабытые подвижники, и праведники прошлого. Они — "белый покров" над горестною страной.

В мире Даниила Андреева есть погибшие души, мертвых — нет. И хотя светлые иерархии ему понятнее, объяснимее, но, как вестник, он захвачен борьбой с демонической тьмой, спускается в нее, как в карцер, пытаясь разглядеть и описать населяющие ее силы. Пережив соблазны Дуггура, тьму рядом с собой он ощущал постоянно. Поначалу, опьяненный блоковскими кощунствами, он говорил о Дуггуре символистским языком, не находя соответствующих имен и понятий. Потом пытался придумать их, пока они не стали все отчетливей слышаться в тюремных ночах. Понятнее становился смысл когда-то соблазнявших голосов и образов. Юношеские стихотворения припоминались и дописывались. Опять вспоминался Попов, погибший друг, вместе с ним переживавший "молодость порочную хмельной души…", сопутник по блужданиям в московских ночах Дуггура. Опять слышался вкрадчивый голос, обещавший за самоубийство души: "Премудрость геенны вручу тебе я / В блаженном покое на дне мирозданья, / Глубоко под распрями волн бытия".

Он описывает действие силы, названной "Афродитой Всенародной" и даже "Афродитой Страны". Здесь использовано платоновское противопоставление двух образов богини любви — Урании — небесной, и Пандемос — народной. Чувствуя книжную тяжеловесность этого имени, он ищет другое, пусть более странное, но перекликающееся с именами прочих русских богов:

Даниил Андреев на выдумывание имен был неистощим. В детстве описывал придуманные планеты и страны, называл города, реки, долины, давал имена правителям и героям. Но имена русских богов и насельников демонических пучин он хотел услышать. А пока они духовным слухом не услышаны, звучат имена условные, сознательно сконструированные. Отнюдь не всегда уверенный, что и услышанное расслышано правильно, понимая, что человеческий язык лишь условно может передать неземные созвучия, он не претендовал на истинность всех своих наименований.

Убежденный, что карма русской истории предопределяет страшный апокалиптический выход, он возвращается и возвращается к видениям почти неизбежной гибели всего, что ему дорого, "святых камней" Москвы. Без очищающей огнем гибели трудно представить освобождение русской души, условно названой Навной:

Навна, казалось ему, выйдет из заточения на радиоактивное пепелище. Русская держава, превращенная в сталинскую демоническую цитадель, может освободиться только под беспощадными ударами внешнего противника. Так во владимирских острожных стенах тогда думал не один Даниил Андреев. Ошеломившее его в деревенской тишине Филипповской известие о Хиросиме осталось навсегда предварением апокалипсиса:

Заглавный мотив цикла "Над историей", определивший сюжет и "Русских богов", — "карма страны", проявляющаяся в истории. Как демоническое начало все больше начинает влиять на ход истории, как один Жругр — олицетворение государственности — сменяет другого, какие неземные силы в непрекращающейся борьбе проявляются в земных событиях и народных судьбах, рассказано в "Розе Мира". Но не только об этом. Каждому стихотворению надлежало определенным звеном войти в цикл, все вместе вырастало в единый поэтический ансамбль. Всеобъемлющую целостность бытия мог вместить только миф. Религиозное миросозерцание и есть миф. Поэтому Даниил Андреев утверждает: метаистория всегда мифологична.